Послушник, что жил рядом со мной (как сказал мне послух «кастанедовец») ходил сейчас по монастырю со свежим синяком, вызывая среди братии всеобщее сочувствие. Я же практически ничего не помнил, кроме того, как быстро поглотил свой ёрш и отрубился. Послушник с синяком рассказал потом, что я пришёл в скит затаренный пивом и водкой и быстро всё выдул один, затем, плохо держась на ногах, хотел пойти догнаться, но упал. Поэтому стал посылать его за водкой, на что тот ответил отказом: мол, тебе хватит, иди уже спи. Потом произошло то, что произошло. Я схватил какую-то бадью и расшиб окно, бадья при этом отскочила и ударила послушника по лицу, причинив ему вред. Потом я устроил погром наследства, оставшегося от музыканта, перед тем как окончательно вырубиться.

Пришлось мне после этого искушения возвращаться обратно в Россию. Нет, меня никто не выгонял, но не передать, как было стыдно в глаза людям смотреть. Хотя братья-сербы меня утешали – мы мол, сербы, уже стали мягкими (кстати, по-сербски мягкий значит «мала́ка» – да-да, то самое слово), как европейцы, а вы русские – ух! Типа если вы так сильны во зле, значит, и в добре преуспеете. У любого европейца есть глубинная генетическая память, хранящая хтонический ужас наших лесов, полей и равнин. Россия – это территория, с которой волнами шли варвары, покоряя Европу и убегая от ещё более свирепых народов. Поэтому европейцы и любят это выражение «Россия-мать». Да, она жестокая мать, но для сербов это даже выглядит плюсом, ведь якобы русские, по слову апостола Павла, «духа не угашают» и жестят, как средневековые христиане. Митрополит, чтобы утешить меня, взял с собой на службу в монастырь Острог, где я на Крестовоздвижение, болезнуя сердцем, дал Богу новый обет не пить, но уже на два года. Так я успокоился. Затем я вернулся в Россию.

Вернулся я не в монастырь Курской епархии, откуда уходил в странствие, а к отцу В., у которого начинал свой подвижнический подвиг. Отец В. в Подмосковье считается уважаемым священником и является одним из пяти духовников епархии. В миру он был врачом-психиатром и, будучи священником, занялся реабилитацией алко- и наркозависимых. У него была целая община зависимых, живущая по монашескому уставу. Когда я встретил В. в первый раз, меня так вдохновила его миссия, что я полностью прекратил употреблять безо всяких обетов, бросил работу журналиста и университет и начал помогать священнику в его святом деле помощи химически зависимым. Я ушёл к нему ещё в двадцать четыре года и помогал на клиросе и в алтаре. Потом уходил в монастырь по причинам, которые изложу чуть ниже.

Думаю, что, если бы не мои проблемы с алкоголем, я вряд ли влился бы в число подвижников. Алкоголизм и связанные с ним проблемы требовали какой-то рационализации, и церковь её предоставляла – ты одержим страстью, это твой крест, но и будущий венец, если пронесёшь его достойно. Вот тебе келья, послушание и чётки – всё, чтобы сразиться с зелёным змием и победить. Поверженное проблемами с алкоголем самолюбие восстанавливалось, и даже запои в этой парадигме внезапно обретали смысл. Никто в церкви не был заинтересован в том, чтобы я просто взял и не пил. Наоборот, эти проблемы с алкоголем были важны, как причина моего появления в храме, они были «спасительными». Бог предал тело на искушение, чтобы спаслась душа. То есть «не пить» считывается православными на уровне подсознания как «сойти с креста». Ведь если проблема пьяницы решается и человек просто не пьёт, нет и нужды во всех этих энергозатратных средневековых занятиях молитвой. Но в церкви нужны духовные борцы и надобны искушённые борьбой со страстями люди. «Не выбирай святого наставника, выбирай искусного», – как написано в патериках. А без падений и восстаний кто преуспеет в мудрости подвижнической? За одного битого двух небитых дают.

Вернулся же я к отцу В. вовсе не по своему желанию, а по его горячей просьбе (я уже несколько лет побродил в монастырях и нахватался монашеских ужимок, переняв послушнический стиль), поскольку ему нужны были люди, укреплённые в вере, чтобы помочь создать братство трезвости – отец В. свято верил, что его удачный опыт распространится на всю Россию и он станет подобен Иоанну Кронштадтскому.

Я согласился ему помочь, но не просто так, а заключив сделку – я помогаю ему на клиросе, в алтаре и с «братством трезвости», а он меня летом берёт с собой на Афон, где я хотел остаться и подвизаться. После своего странствия по Балканам я точно утвердился в своём желании попасть на Афон. Не понимая, что, собственно, из себя представляет алкоголизм, я продолжал верить в православный способ избавления от страсти, то есть контроль за своим состоянием во время употребления. Поскольку я взял два года обета воздержания от синьки в Остроге, то пока не экспериментировал с алкоголем, но в глубине души верил, что по окончании обета я внутренне изменюсь от благодати и смогу радоваться опьянению, как обычные люди, без запоев и других алкогольных эксцессов. Никто за завесой всех этих восхвалений духовной брани не объяснил мне, что из этой ямы только один выход – просто не пить. Прочувствовать свою болезнь, принять её как непреклонную данность и жить всю оставшуюся жизнь, как смертельно больной на безалкогольной диете. Ни один алкоголик никогда не восстановит контроль над употреблением, поскольку сама болезнь заключается в утере этого контроля.

Огурец можно засолить, и обычный человек может стать алкоголиком, но обратного пути нет, хоть ты тресни – как нельзя солёный огурец превратить в свежий, так и алкоголик никогда не научится контролю над употреблением. А вся эта «борьба» с пьянством сводится в конечном итоге к пьянству. Как ни странно прозвучат мои слова, но пьянство – это и есть борьба. Ни один алкоголик не катится по пути наименьшего сопротивления, уверяю вас, каждый из нас пробовал (и не один раз) бросать употреблять, но алкоголь всегда оказывался сильнее. Я бросил употреблять, как только сдался, отказался от борьбы, поднял руки и признал, что алкоголь сильнее меня, что мне с ним никогда и ни в каких случаях не совладать. После этого оплакал потерю, поскольку пить я любил больше всего на свете, и с тех пор радостно живу полной жизнью на безалкогольной диете. Не год и не два планирую провести на диете, а не пить до конца жизни.

В двух словах, что представляет из себя православный метод лечения алкоголизма как страсти. Это постоянные молитвы, постоянное напряжение, как в спортзале. Если ты срываешься и оступаешься – значит, бес нанёс тебе удар. Своего рода спарринг. Конечно, и у отца В. были свои пять процентов оставивших греховную привычку (как и везде – бабка нашепчет, протрезвятся те же пять процентов), но то, во что всё это превратилось, напоминает мне скверный водевиль. Сам отец В. излечил от пьянства одного своего бывшего пациента. Ну как излечил, просто тот сам решил бросить употреблять, а обращение в веру стало тем самым триггером. С виду отец В. очень приятный и добрый дедушка – искренний приверженец православной веры и настоящий подвижник. Отец В. убедил своего протрезвившегося пациента (его звали Виталий) начать строить монашескую общину для зависимых. Виталик был с золотыми руками и на территории храма вместе с соратниками построил огромные мастерские, в которых делал пока своими руками кресты на могилы. Но планы по развитию промысла братства были грандиозными. Причём деньги на строительство Виталик выручил от продажи своего большого дома в Домодедово. Также он построил неплохую баню для братии. Община росла, но Виталик постепенно вступал в конфликт с Мариной – старостой храма. Конфликт разрастался и закончился полной победой старосты, на чью сторону в конце концов встал настоятель. Братство трезвости (отец В. мечтал создать целое движение трезвости, которое в его мечтах распространится на всю Россию) продержалось пятнадцать лет, закончившись полным провалом.