…Церемония прощания с Быкадоровым прошла скромно. Кроме меняи Лаврухи, в зале оказался лишь представитель социальной службы, совсем негусто для такой феерической личности, как Быкадоров. Я подумала о его теле,которое так хорошо знала и которое лижут сейчас языки равнодушногопламени, — ничего себе, последнее объятие… На секунду мне стало муторно, ия оперлась о руку Снегиря.

— Здравствуйте, — услышала я за своей спиной тихийголос.

Ну конечно же, Марич, что-то давно его не было!

— Вы не даете мне соскучиться по вас, капитан, —сквозь зубы процедила я. — Хотя бы сегодня могли оставить меня в покое.

— Долг службы, — и здесь вывернулся Марич. —Вы не представили меня своему спутнику.

— Лаврентий Снегирь, — с достоинством произнесЛавруха. — Художник.

— Вот как? А ваша очаровательная спутница вчера васпохоронила, — тотчас же сдал меня капитан: очевидно, он подслушал мой.трогательный спич перед шведкой в галерее. Что ж, хотя бы английский он знает.Очко в пользу Кирилла Алексеевича.

— Что вы говорите? — Лавруха нежно погладил меняпо щеке.

— Пришлось, — покаялась я. — Ты же знаешь,как любят художников после их смерти. Иначе я не сбагрила бы ей три картины.

— Она у нас большая затейница, — в голосе Снегиряпослышалось одобрение.

— Я вижу… Не очень-то вы разборчивы в средствах,Катерина Мстиславовна.

Что есть, то есть, капитан. Но это вполне укладывается ввашу схему. Я уже заклеймена, как мелкая прохиндейка и мошенница…

Спустя час урна с прахом Быкадорова была установлена вкрошечном отсеке, и мы, в молчании постояв возле нее несколько минут,направились к выходу.

— Вы не подбросите меня до центра? — спросилМарич, не отстававший от нас ни на шаг.

— С удовольствием, — Лавруха, в отличие от меня,был сама любезность. — Вам в какое место?

— На Литейный.

— На Литейный, четыре? — уточнил Лавруха.

— Да, если можно.

На Литейном, четыре, располагалось главное управление ФСБ.Кроткий агнец капитан Марич оказался серьезным человеком. Гораздо болеесерьезным, чем могло показаться на первый взгляд. Но на это обстоятельство мнебыло совершенно наплевать. Сейчас мне было наплевать на все, кроме картины.Угнездившись в машине, я демонстративно врубила магнитолу. В динамиках сразу жезаворочался последний хит Лаврухиной любимицы Алсу, и капитан поморщился:похоже, он не любил попе, даже высококлассный.

…На прощание Марич поцеловал мне руку.

— Хотелось бы подольше не видеть вас, капитан, —сказала я.

— Боюсь, мы еще встретимся, и не раз, — сдостоинством парировал Кирилл Алексеевич. — Интуиция никогда еще меня неподводила….

— Тогда передавайте ей привет. Мы остались одни. Лаврухаподогнал “москвичок” к тротуару, включил аварийку и нервно закурил.

— Интересно, как и когда тебя угораздило так ему непонравиться? — спросил Лавруха.

— У нас было некоторое количество времени… А в общем, яи сама ума не приложу. Ты думаешь, это может как-то на нас отразиться?

— Я, конечно, не Господь Бог, и даже не искусствовед,но одно я знаю точно: вокруг больших полотен всегда идет большая игра. Особенноесли они не находятся под защитой государства.

— Ты решил соскочить?

— Я уже ввязался….

— Я смотрю, ты этому совсем не рад.

— Кэт, — Лавруха обернулся ко мне и коснулсяпальцами подбородка. — Скажи, ты все мне рассказала, Кэт?

Конечно же, я не все рассказала Снегирю. Подробности первогосвидания с картиной я благоразумно опустила: взгляд Быкадорова, устремленный накартину, его абсолютно обнаженное тело; трюмо, придвинутое к двери… Китайскиеколокольчики вопросов снова зазвенели в моей изнывающей от жары голове.

— Абсолютно все. Ты знаешь ровно столько, сколько и я.

— Ну хорошо. Сейчас я двину к Ваньке, может быть,что-то уже прояснилось.

Неожиданно меня обдало холодом. А вдруг законопослушныйБергман поднимет тревогу и переполошит всю культурную столицу?..

— Ты можешь на него положиться, Лавруха?

— На кого?

— На Ивана? Он никому не расскажет о картине?

— Я взял с него слово, — успокоил меняЛавруха. — И потом, он же мой лучший друг, почти брат. Молочный.

— Интересно, что ты ему наплел?

— Сказал, что прикупил ее у старухи в Опочке. Засмешные деньги, — в изворотливости Снегирь мог посоревноваться со мной. —Видишь, для только что погибшего в автомобильной катастрофе я довольноизобретателен.

Это был камень в мой огород: Лавруха запомнил реплику Маричао моей домашней заготовке для шведки.

— Будешь жить сто лет, — беспечно сказалая. — Я сейчас в Эрмитаж, к Динке. Просмотрю” кое-что. Буду дома к девяти.Если что-нибудь прояснится — подъезжай прямо ко мне.

Динка Козлова, моя однокурсница по академии, удачнопристроилась в отделе фламандской живописи и имела доступ к эрмитажным фондам.Именно в них я надеялась разжиться информацией о голландцах и немцах: я до сихпор пребывала в твердой уверенности, что неизвестный автор доски был илинемцем, или голландцем.

— Нужно было бы сфотографировать картину. Длясравнительного анализа, — пояснил Снегирь.

— Зачем? — искренне удивилась я. — Я и так еепомню. До последнего мазка.

Это была чистая правда: картина уже жила во мне, в любоймомент я могла вызвать в памяти каждое движение кисти неизвестного мнехудожника, каждый изгиб мантии девушки, каждую звезду в ее рыжих волосах.

— Ну конечно, — Снегирь улыбнулся. — Вмолодые годы ты проводила слишком много времени перед зеркалом.

— Теперь мне двадцать девять, и я кардинально изменилаповедение, — утешила я Снегиря.

— Как ты думаешь, почему она так похожа на тебя?

— Ты же сам сказал о переселении душ. Так что я вотношении этой картины обладаю правом первой ночи.

— Не увлекайся, Кэт, — напутствовал меняЛавруха. — Чует мое сердце, что мы с чертовой доской еще хлебнем.

Почему я не прислушалась тогда к пророческим словамСнегиря?..

Динка встретила меня причитаниями. В основном они касалисьаномальной для Питера жары: мама с гипертоническим кризом, папа с ишемическойболезнью, отпуск не раньше ноября, да еще муж, похоже, бегает на сторону истолуется у какой-то жлобки-буфетчицы с Адмиралтейских верфей. Терпеливовыслушав Динку, я приступила к изложению своей просьбы.

— Я могу посмотреть материалы на кое-каких голландцев?Приблизительно шестнадцатый-восемнадца-тый век?