— Езус Мария, это же свои! — на чистом русском языке воскликнул нисколько не пострадавший при падении поляк. — Панове, наши пришли!

На стоящего рядом с командиром сержанта Рыбкина было больно смотреть. Василия Степановича раздирали внутренние противоречия, так наглядно отражавшиеся на его лице, что возникали серьезные опасения за душевное здоровье заслуженного гусара. Ляхи называют его своим! Нет, воистину мир переворачивается с ног на голову и катится в тартарары…

— Сигизмунд Пшемоцкий герба Радом, — в свою очередь представился поднявшийся с земли поляк. — Являюсь предводителем шляхетского ополчения Пинского повета. Ах, простите, уже Кобринского уезда. Но что же мы стоим, господа? Панове, вина нашим собратьям по оружию! Всем вина! Много вина!

Господа офицеры изволили гулять. В меру, разумеется, так как реалии военного времени не позволили полностью отдаться разгулу устроенного паном Пшемоцким праздника. Собственно, из офицеров присутствовали только Денис Давыдов и Михаил Нечихаев, а урядник Иванов был воспринят таковым из-за обилия наград на груди и приглашен к накрытому в костеле столу. Восседавший во главе католический священник порой вздрагивал, встречаясь взглядом с казаком, — видимо, не хотел воссиять новым святым мучеником подобно зарубленному как раз на этом месте Андрею Боболе. Двести пятьдесят лет назад дело было, но ведь помнят же!

Младший лейтенант пропускал многочисленные тосты, сопровождая их вежливой улыбкой, объяснял непонятную трезвость юным возрастом и старыми ранами, не позволяющими воздать должное гостеприимному великолепию. Абрам Соломонович же употреблял много, но без последствий. Разве можно пронять слабенькой водичкой привыкшего к водке человека? Оная тоже присутствовала, но все поползновения урядника протянуть руку к запотевшему штофу пресекались энергичным командирским пинком под столом.

— Позвольте спросить о ваших намерениях, пан Сигизмунд? — Давыдов сделал глоток кислого, как улыбка старой девы, вина и отставил бокал в сторону. — Нам нужно как-то согласовать совместные действия во избежание могущих произойти недоразумений.

— Конечно же, бить француза, пся крев! — Пшемоцкий треснул кулаком по столешнице, отчего воинственно звякнула посуда, и продолжил: — Мы не позволим всяким там проходимцам безнаказанно топтать нашу землю, холера им в бок!

— Не стоит ругаться в святом храме, сын мой, — укоризненно произнес ксендз. — Господь накажет.

— Господь отпустит грехи благочестивому воинству, отец Станислав, — возразил пан Сигизмунд. — Ergo bibamus!

Предводитель ополчения лихо опрокинул далеко не первый бокал и рукавом вытер свисающие чуть ли не до груди усы.

— И все равно прошу не ругаться, — настаивал священник.

— Скучный вы. — Пшемоцкий прислушался к веселым крикам с улицы, где происходила совместная польско-русско-казацкая пирушка. — Живите проще, святой отец, и люди к вам потянутся.

Повисла неловкая пауза, которую поспешил заполнить Денис Давыдов:

— И как предполагается организовать борьбу с неприятелем?

— Исключительно хорошо предполагается! Сначала из пушки — бабах! Потом саблями в куски! А в убегающих из ружей — пам, пам, пам… Да мы огра… простите, лишим Наполеона всех обозов! Вы не против, господин капитан-лейтенант?

— Ни в коем разе! — заверил Денис Васильевич. — Нас, собственно, сюда послали с похожими намерениями.

— Да? — Судя по вытянувшейся физиономии шляхтича, новость его сильно огорчила. — Но мы рассчитывали на добычу… в смысле, на активное участие в боевых действиях.

Разочарование явственно читалось на лице пана Сигизмунда, видимо, собиравшегося поправить на войне изрядно пошатнувшиеся денежные дела. Если присмотреться, то сия запущенность проявлялась во всем — пышная и когда-то яркая одежда носила следы умелой починки, сапоги давно нуждались даже не в услугах сапожника, а в препровождении на свалку, и лишь фамильная карабелка выглядела прилично. Единственное достояние бедного, но по своей гордости никогда не признающегося в той бедноте шляхтича.

— В боевых действиях? — Денис Васильевич сделал вид, что задумался. — Вы знаете, пан Сигизмунд… Его Императорское Величество Павел Петрович не желает видеть потери среди мирного населения.

— Да мы не посрамим! — воспрянул уловивший интонацию Пшемоцкий. — Верноподданнические чувства лучших представителей Янова и окрестностей требуют…

— Сначала дослушайте, прошу вас, — улыбнулся капитан-лейтенант. — Но государь не будет возражать, если какие-нибудь патриоты помешают французам вывозить из России награбленное.

— Только из России? — Предводитель ополчения моментально приобрел деловитость. — А из других мест?

— Да, верное уточнение. Неважно откуда, но помешать обязательно.

Пшемоцкий потянулся к бутылке, но передумал и вернулся к разговору на многообещающую тему:

— Если я правильно понял, панове, то вы ловите обозы, идущие туда, а мне достаются те, что оттуда?

— Абсолютно правильно, пан Сигизмунд.

Молчавший после спора с предводителем ксендз кивнул:

— Честное разделение обязанностей угодно Господу.

— Еще ему угодна государева доля в размере четвертой части от спасенного, — вмешался Нечихаев.

— Да? — удивился святой отец. — А почему так много?

— Свод законов Российской империи, статья «О производительной и непроизводительной деятельности», параграф третий, пункт двенадцатый.

— Солидное обоснование, — согласился священник. — А нет ли каких послаблений?

— Есть, но они вряд ли вам подойдут.

— Это почему?

— Льготы распространяются лишь на подданных того вероисповедания, чьи высшие иерархи находятся на территории империи. Тогда да, всего десятину отдавать нужно.

— Плохо… А Его Императорское Величество не имеет видов на Ватикан?

Мишка развел руками, показывая, что не знает о планах Павла Петровича. И уточнил, дабы избежать дальнейших вопросов:

— Второй Всероссийский съезд мусульманских народов избрал Верховного муфтия, имеющего резиденцию в Казани, так что…

Сигизмунд Пшемоцкий с грохотом положил на стол перед собой саблю и заглянул в глаза ксендзу:

— А это шанс. Отец Станислав, вы же не хотите, чтобы мои дети умерли с голоду?

— А-а-а…

— Господь требует от вас подвига!

20 августа 1807 года. Смоленск, Ставка главнокомандующего.

Светлейший князь Кутузов рвал и метал. Его единственный зрячий глаз буквально сверлил собравшихся в кабинете генералов, и, казалось, вот-вот начнет прожигать в них дыры. Сквозные, разумеется, для удобства подвешивания и дальнейшей просушки на солнышке. Не было такой кары, которую не пообещал бы обрушить на головы виновных разгневанный фельдмаршал.