Анисий только диву дался. Ай да шефова наука!Подошел ключик к замку, и так подошел, что дверь сама навстречу распахнулась.Больше и делать ничего не надо, только слушай и поддакивай.

Пауза обеспокоила милосердного брата.

– У вас, может, времени нет? – Егоголос дрогнул. – Я знаю, у вас свои беды, вам не до чужих откровений…

– У кого своя беда, тот и чужую лучшепоймет, – сиезуитничал Анисий. – Что вас гложет? Говорите, мне можно.Люди мы чужие, даже имени друг друга не знаем. Поговорим и разойдемся. Что загрех у вас на душе?

На миг примечталось: сейчас на коленкибухнется, зарыдает, мол, прости меня, окаянного, добрый человек, грех на мнетяжкий, кровавый, женщин я скальпелем потрошу. И всё, дело закрыто, аТюльпанову от начальства награда и, главное, от шефа похвальное слово.

Но нет, на коленки Стенич не повалился исказал совсем другое:

– Гордость. Всю жизнь с ней маюсь. Чтобее преодолеть и сюда устроился, на службу тяжкую, грязную. За сумасшедшиминечистоты убираю, никакой работы не гнушаюсь. Унижение и смирение – вот лучшеелекарство от гордости.

– Так вас за гордость изуниверситета-то? – спросил Анисий, не в силах скрыть разочарование.

– Что? А, из университета. Нет, тамдругое было… Что ж, и расскажу. Укрощения гордости ради. – Милосердныйбрат вспыхнул, залился краской до самого пробора. – Был у меня раньше идругой грех, сильненький. Сладострастие. Его я преодолел, жизнь помогла. А вюные годы порочен был – не столько от чувственности, сколько от любопытства.Оно и мерзее, от любопытства-то, нет?

Анисий не знал, что на это ответить, нопослушать про порок было интересно. А вдруг от сладострастия к душегубствуниточка протянется?

– Я в сладострастии и вовсе греха ненахожу, – сказал он вслух. – Грех – это когда ближним хуже. А кому отсладострастия плохо, если, конечно, насилие не замешано?

Стенич только головой качнул:

– Эх, молоды вы, сударь. Про «Садическийкружок» не слыхали? Где вам, вы тогда еще, поди, гимназию не закончили.Нынешним апрелем как раз семь лет сравнялось… Да на Москве о том деле вообщемало кто знает. Так, прошел шумок по медицинским кругам, но круги эти утечки недают, корпоративность. Сор из избы не выносят. Меня, правда, вынесли…

– Что за кружок такой?Садоводческий? – прикинулся дурачком Анисий, вспоминая про отчисление за«безнравственность».

Собеседник неприятно рассмеялся.

– Не совсем. Было нас, шалопаев, десяткаполтора. Студенты медицинского факультета и две курсистки. Время темное,суровое. Год как нигилисты Царя-Освободителя подорвали. Мы тоже были нигилисты,только без политики. За политику нас в ту пору на каторгу бы отправили или кудапохуже. А так только заводилу нашего, Соцкого, в арестантские роты упекли. Безсуда, без шума, министерским указом. Прочих же кого на нелечебные отделенияперевели, в фармацевты, химики, патологоанатомы – недостойными сочли высокоголекарского звания. А кого, вроде меня, и вовсе взашей, если высоких заступниковне нашлось.

– Не крутенько ли? – участливовздохнул Тюльпанов. – Что ж вы там такого натворили?

– Теперь я склонен думать, что некрутенько. В самый раз… Знаете, совсем молодые люди, избравшие стезюмедицинского образования, иногда впадают в этакий цинизм. У них укореняетсямнение, будто человек – не образ Божий, а машина из суставов, костей, нервов иразного прочего фарша. У младших курсов за лихачество считается позавтракать вморге, поставив бутылку пива на только что зашитое брюхо «дохлятины». Бываютшутки и повульгарней, не буду рассказывать, противно. Но это все проказыобычные, мы же дальше пошли. Были среди нас некоторые при больших деньгах, такчто возможность развернуться имелась. Простого разврата нам скоро мало стало.Вожак наш, покойный Соцкий, с фантазией был. Не вернулся из арестантских рот,загинул, а то бы далеко пошел. В особенном ходу у нас садические забавы были.Наймем гулящую побезобразней, заплатим четвертной, и давай над ней куражиться.Докуражились… Раз, в полтиничном борделе, с перепою, шлюху старую, за трешникна все готовую, уходили до смерти… Дело замяли, до суда не довели. И решили всетихо, без скандала. Я злился сначала, что жизнь мне поломали – ведь на грошиучился, уроки давал, маменька что могла высылала… А после, уж годы спустя,вдруг понял – поделом.

Анисий прищурился:

– Как это «вдруг»?

– Так, – коротко и строго ответилСтенич. – Бога узрел.

Что-то есть, подумал Тюльпанов. Тут пощупать,так, пожалуй, и «идея» отыщется, про которую шеф говорил. Как бы разговор наАнглию навести?

– Наверно, много вас жизнь покидала? Заграницей не пробовали счастья искать?

– Счастья – нет, не искал. А непотребствискал в разных странах. И находил предостаточно, прости меня Господи. –Стенич истово перекрестился на висевший в углу образ Спасителя.

Тут Анисий простодушно так:

– И в самой Англии бывали? Я вот мечтаю,да, видно, не доведется. Все говорят, исключительно цивилизованная страна.

– Странно, что вы про Англиюспросили, – внимательно взглянул на него бывший грешник. – Вы вообщестранный господин. Что ни спросите, все в самую точку. В Англии-то я Бога иузрел. До того момента вел жизнь недостойную, унизительную. Состоял вприживалах при одном сумасброде. А тут решился и разом всё переменил.

– Вы ж сами говорили, что унижениеполезно для преодоления гордости. Почему же решили от унизительной жизниотказаться? Нелогично получается.

Хотел Анисий про английское житье Стеничапобольше вызнать, но совершил грубую ошибку – принудил своим вопросом«черепаху» к обороне, а этого делать ни в коем случае не следовало.

И Стенич моментально убрался в панцирь:

– Да кто вы такой, чтоб логику моей душиистолковывать? Что я вообще перед вами тут разнюнился!

Взгляд у милосердного брата стал воспаленный,ненавидящий, тонкие пальцы судорожно зашарили по столу. А на столе, междупрочим, стальная кастрюлька с разными медицинскими инструментами. ВспомнилАнисий, что Стенич от душевного недуга лечился, и попятился в коридор. Всеравно больше ничего полезного не скажет.

Но кое-что все же выяснилось.

* * *