– Иван Родионович Стенич. Тридцати лет,б-бывший студент медицинского факультета Московского императорскогоуниверситета. Семь лет назад отчислен «за безнравственность». Черт его знает,что имелось в виду, но по нашему профилю вроде бы годится. Переменил несколькозанятий, лечился от д-душевного недуга, путешествовал по Европе. В Россиюприбыл из Англии, 11 декабря. С Нового года служит милосердным братом вбольнице для умалишенных «Утоли мои печали».

Тюльпанов хлопнул ладонью по столу:

– Чертовски подозрителен!

– Таким образом, подозреваемых у насд-двое. Если оба к делу непричастны, займемся линией, которую предложилаАнгелина Самсоновна – о том, что Джек Потрошитель прибыл в Москву, сумевизбежать полицейского ока. И лишь убедившись, что и это исключено, мы откажемсяот основной версии и станем разыскивать доморощенного Ваню-Потрошителя, вИст-Энде отроду не бывавшего. Согласны?

– Да, только это тот самый Джек, аникакой не Ваня, – убежденно заявил Анисий. – Всё сходится.

– Кем предпочитаете заняться,Тюльпанов, – милосердным братом или повивальной бабкой? – спросилшеф. – Даю вам право выбора как мученику эксгумации.

– Раз этот самый Стенич служит впсихической лечебнице, у меня есть отличный предлог с ним познакомиться –Сонька, – изложил Анисий соображение вроде бы вполне резонное, ноподсказанное не столько холодной логикой, сколько азартом – все-таки мужчина,да еще с душевным недугом, в качестве Потрошителя смотрелся перспективней, чембеглая революционерка.

– Ну что ж, – улыбнулся ЭрастПетрович. – Отправляйтесь в Лефортово, а я на Девичье Поле, к Несвицкой.

Однако и бывшим студентом, и повивальнойбабкой пришлось заниматься Анисию, потому что в этот самый миг затрезвонилдверной звонок.

Вошел Маса, доложил:

– Посьта.

И уточнил, с удовольствием произнося трудное,звучное слово:

– Бандероря.

«Бандероря» была небольшой. На серой оберточнойбумаге скачущим, небрежным почерком размашистая надпись: «Его высокоблагородиюколлежскому советнику Фандорину в собственные руки. Срочно и сугубо секретно».

Тюльпанову стало любопытно, но шеф развернулбандероль не сразу.

– Принес п-почтальон? Что-то адрес ненаписан.

– Нет, марьсиська. Сунур и убедзяр. Надопоймачь? – встревожился Маса.

– Раз убежал, уж не п-поймаешь.

Под оберткой оказалась бархатная коробочка,перевязанная красной атласной лентой. В коробочке – круглая лаковая пудреница.В пудренице, на салфетке, что-то желтое, рельефное. Анисию в первый мигпоказалось – лесной гриб волнушка. Пригляделся – ойкнул.

Человеческое ухо.

* * *

По Москве поползли слухи.

Якобы завелся в городе оборотень. Кто из бабночью из дому нос высунет, оборотень тут как тут. Крадется тихо-тихо, из-зазабора красным глазом высверкивает, и тут, если вовремя молитву святую непрочесть, конец душе христианской – выпрыгивает и первым делом зубьями вглотку, а после брюхо на клочки рвет, требухой лакомится. И будто бы уже загрызэтот оборотень баб видимо-невидимо, да только начальство от народа утаивает,потому царя-батюшку боится.

Так сегодня говорили на Сухаревской толкучке.

Это про меня, это я оборотень, который у нихтут завелся. Смешно. Такие, как я, не «заводятся», их присылают со страшной илис радостной вестью. Меня, московские обыватели, прислали к вам с радостной.

Некрасивый город и некрасивые люди, я сделаювас прекрасными. Всех не смогу, не взыщите. Не хватит сил. Но многих, многих.

Я люблю вас со всеми вашими мерзостями иуродствами. Я желаю вам добра. У меня хватит любви на всех. Я вижу Красоту подвшивыми одежками, под коростой немытого тела, под чесоткой и сыпью. Я вашспаситель, я ваша спасительница. Я вам брат и сестра, отец и мать, муж и жена.Я и женщина, и мужчина. Я андрогин, тот самый прекрасный пращур человечества,который обладал признаками обоих полов. Потом андрогины разделились на двеполовинки, мужскую и женскую, и появились люди – несчастные, далекие отсовершенства, страдающие от одиночества.

Я – ваша недостающая половинка. Ничто непомешает мне воссоединится с теми из вас, кого я выберу.

Господь дал мне ум, хитрость, предвидение инеуязвимость. Тупые, грубые, пепельно-серые ловили андрогина в Лондоне, даже непопытавшись понять, что означают послания, отправляемые им миру.

Сначала меня забавляли эти жалкие попытки.Потом подступила горечь.

Быть может, воспримет пророка свое отечество,подумалось мне. Нерациональная, мистическая, не утратившая искренней верыРоссия, с ее скопцами, раскольничьими самосожжениями и схимниками поманила меня– и, кажется, обманула. Теперь такие же тупые, грубые, лишенные воображенияловят Декоратора в Москве. Мне весело, по ночам я трясусь от беззвучногохохота. Никто не видит этих приступов веселья, а если бы увидел, то навернякарешил бы, что я не в себе. Что ж, если всякий, кто не похож на них,сумасшедший, – тогда конечно. Но в этом случае и Христос сумасшедший, ивсе святые угодники, и все гениальные безумцы, которыми они так гордятся.

Днем я ничем не отличаюсь от некрасивых,жалких, суетливых. Я виртуоз мимикрии, им ни за что не догадаться, что я издругой породы.

Как могут они гнушаться Божьим даром –собственным телом! Мой долг и мое призвание – понемногу приучать их к Красоте.Я делаю красивыми тех, кто безобразен. Тех, кто красив, я не трогаю. Они неоскорбляют собой образа Божия.

Жизнь – захватывающая, веселая игра. Кошки-мышки,hide-and-seek[3]. Я и кошка, я и мышка. I hide and I seek[4]. Раз-два-три-четыре-пять, выхожу искать.

Кто не спрятался, я не виноват.

5 апреля, великая среда, день

Анисий велел Палаше одеть Сонькупо-праздничному, и сестра, великовозрастная идиотка, обрадовалась, загукала.Для нее, дурехи, любой выезд – событие, а в больницу, к «доту» (что наСонькином языке означало «доктор») убогая ездить особенно любила. Там с нейдолго, терпеливо разговаривали, непременно давали конфету или пряник,приставляли к груди прохладную железку, щекотно мяли живот, с интересомзаглядывали в рот – а Сонька и рада стараться, разевала так, что всю насквозьбыло видать.