способ опять прийти к моим дверям и неприятно меня беспокоить, – сгрубила Стефания.

– Я думал… – попытался оправдаться Аладар.

– Его здесь нет, – резко перебила его Стефания.

Она хотела закрыть дверь, но в тот миг луговая прядунья, черная ночная бабочка села на ее руку. Этот знак Стефания восприняла как уверение в поддержке, как прикосновение понимания кого-то, чье присутствие она ощущает и чей дух знает о ней все, но не может приблизиться, а Аладар Пальфи принял этот необычайный миг как знак благосклонности судьбы и возможности еще немного побыть перед женщиной, которую долго и с постоянством любил. Говорить с ней.

– Я верю вам, госпожа Релин, но… – сказал Аладар Пальфи. – Закройте ваши двери, заприте их, госпожа. Миновало время лоска. Пришло время беспорядка. Есть те, кто подслушивает. Есть уши. Подслушивает даже судомойка, даже копьеносец. Бегут, говорят, видят, рассказывают. Вот что я пришел вам сказать.

– Без сомнения, потому что ты меня любишь.

– Вы знаете это.

– Это не имеет никакой важности.

Стефания и Аладар стояли так еще несколько мгновений и смотрели друг на друга, как люди, которые только что познакомились и расстаются навсегда.

– Госпожа Стефания, не забудьте, что у меча два лезвия, – завершил свою речь Аладар Пальфи, любезно поклонился, повернулся и ушел.

Снаружи начинался мелкий теплый дождь.

После кровавых стычек несколько неделю спустя, когда страсти, неподвластные воле, были утоплены в темных глубинах страха, между людьми осталась ненависть, словно мутные желтоватые круги масла на воде. Стефания осталась жить в тягостном одиночестве. Несчастная и ненавидящая, словно Электра. Покрытая вуалью отчаянья, питаясь однообразной пищей воспоминаний, она тратила дни, зная, что человек, живя среди зла, не может творить ничто иное, нежели зло.

Время есть вода в пригоршне.

На наших глазах оно исчезает между пальцев в песке, в ветре, в пламени.

Сколько осеней, сколько снегов, сколько августовских торжеств солнца.

Сколько печали.

– Старость ужасает меня, – шептала ночью Стефания своему отражению в зеркале. – Я должна остаться молодой. Ибо я должна дождаться…

«Я вернусь», – тихо сказал отец ее матери Софии. То же сказал ее брат Христифор, выходя однажды дождливой ночью из деревянной хижины на заболоченном берегу озера, с тем же обещанием ушел из дома самоуверенный и гордый Иван Кенджелац, ее безусый любовник. Герой одной ночи. Что же еще в этой болезненной череде уходов, в этом круге неизвестности, ожидания, боязни, между тонкими листами обещания, могла поделать Стефания, нежели быть терпеливой и – ждать.

И ждала Стефания. Наполняла дни игрой, ибо, когда нет настоящей жизни, отведенное тебе пространство – деревянный чемодан, полотняный мешок, емкость для воды, карманы, минуту твоего времени, час, день, год – следует наполнить фантазией.

– Теперь я одна. Я еще красива, не старюсь. Надеваю дорогие шелковые платья. Крашу волосы. Выхожу в свет. В нарядных туфлях. Иду по городу надменно и гордо. Не разговариваю с людьми. Никогда. Это интригует. Болит. Потому я окружена дымом интереса зачарованной публики. Я на сцене, словно актриса в бульварной пьесе. Люди смотрят из окон, из ресторанов, со скамьи в парке, и когда я иду, они предчувствуют, опасаются, сомневаются в правильности своих предположений, смотрят на меня и ненавидят, любят меня, пьют кофе, ракию и вино – и оправдывают мое одиночество, клянут меня, завидуют моему существованию, ибо я «держусь» дальше от них, бьются об заклад, что я пропаду, скоро выйду замуж, в муках умру – и теряют деньги. Хор восклицает: Кто сделает не по правилу, пускай страдает. Это забавляет меня. Я играю, словно даровитая Карин в Театре памяти. В представлениях, чей сюжет сочиняю сама. С партнерами, которых вызываю из пространства теней, – говорила Стефания.

Народ желает лжи. Обмана.

Поблажка есть медикамент против паранойи каждодневных мук, забвение против надоедного свербения, кровавых язв и других болезней, лесть – совершенное лекарство против нищеты, несчастья и голода. Для всех.

– Любовную жажду я утоляю с солдатами и заплутавшими торговцами, странствующими актерами и инженерами, что приезжают из дальних городов. В каждом избранном любовнике должно быть что-то от Христифора – его осанка, его губы или, может быть, тон голоса, то, как он выговаривает некоторые слова или составляет фразы, – должно быть пламя в глазах, улыбка, тайна, а тайна есть у всех, неприятная, дурная история, которую они носят под мышкой, как старые бумаги, скрывают где-то на дне сердца, словно головню, забытую в углу закопченного камина, – говорила Стефания, складывая разноцветные камешки в картину будущей мозаики.

Стефания знала, что эти краткие обманы сердца, это пламя мгновенного расположения и распаленной прихоти, гаснут скоро, наподобие искры или молнии в черноте неба, наподобие летнего дождя, и когда дождь прекратится, когда намокнет и распадется лист, на котором значится предложение очарованья, незнакомые господа навсегда уйдут, а она не вспомнит ничего: ни имени, ни цвета глаз, ни слова или фразы, сказанных ими при знакомстве, ни названия места, откуда пришел незнакомец, ни запаха кожи…

Ничего.

Остается лишь одиночество.

Никто не знал, как проходят ее дни.

В предвечерний час, когда Стефания возвращалась с долгой прогулки в бархатную печаль своих пустых комнат, она тихо молилась, прося мира и Божьего заступничества, которое будет подарено тем, кто – она верила – однажды вернется. Затем она снимала с собя всю одежду и так стояла нагая в молочном свете свечей, под взглядом дьявола и его шутов – домашних духов. Равнодушная, поверив себя жадным горячим языкам оранжевого пламени и сухим губам ночного ветра.

Ее тело было совершенно. Тело Афродиты. Оно никогда не выдало бы ее настоящий возраст.

Так жила Стефания Релин, не чувствуя будущего и веря, что однажды обретет покой вдали от людей, что упорно собирают ложь, складывают листки лести, осуждают и обманывают своих друзей.

Полночь наступала внезапно страшным голосом печальных колоколов, отдавалась по неживым переулкам, над которыми бодрствовало звездное зимнее небо.

Тогда, по этому знаку, в тот миг Стефания призывала своего любовника –

Христифора или

другого, юного,

Ивана Кенджелаца,

героя одной ночи,

чтобы он защитил ее от всякого зла.

Потом она ложилась в постель, покрытую пурпурным шелком, – в тот миг, когда зажигают лучину.

– Наша жизнь была всей жизнью… Наша любовь была запахом любви… – шептала Стефания, отправляясь в туман сновидений.

CONCUBIUM

(время сна)

И хотя никого, кроме меня, не было в комнате, я обратился к кому-то и все расспрашивал о том безвозвратном: как его вернуть и как его забыть.

– Пожар! – слышалось со двора и с улицы и, раскатившись по пустым комнатам,