– Чего тебе здесь надо, слюнтяй? – спросил его Джованни Баттиста Кастальдо, выйдя из сырого двора для упражнений. О нем молодому писарю давно было известно, что тот – черствый, бездушный, отъявленный вояка.

– Если хотите, я напишу ваше жизнеописание, почтенный витязь, – ответил Лон-Йера с неприметной улыбкой.

– De que diablo esta voce a rir[10], – выкрикнул нетерпеливый неаполитанец громко, так, что все на площади остановились посмотреть, что происходит под сводами арки.

Мальчик посмотрел на него без малейшего страха в глазах и ответил:

– Господин капитан, деловой человек никогда не смеет быть в дурном настроении…

Джованни Баттисла Кастальдо посмотрел на него мутными желтыми глазами хитрого животного. Он стоял перед мальчиком и смотрел на него как на добычу. Но аккуратно причесанные длинные черные волосы, блестящие карие глаза и улыбка говорили о невинности. В чистой белой рубашке, с гладкой кожей щек этот серьезный, хрупкий мальчик походил на ангела. И конечно, этот паренек, что сидел и ждал ответа на деловое предложение, не принадлежал к миру своего времени – грязному и суровому, жестокому в своем ничтожестве.

– Хорошо, слюнтяй, тогда сразу пиши una carta и внимательно слушай, что я тебе говорю, – спокойно сказал Кастальдо. – Если ты это сделаешь как надо, я найду тебя однажды, чтобы рассказать тебе свою историю.

Приготовляя бумагу и перья, Агурцане Лон-Йера почувствовал, как страх и напряжение в животе покидают его, и не отреагировал, когда понял, что по его ноге спускается тонкая нить теплой мочи, которую он больше не мог сдержать. Она лилась неслышно, лаская ему кожу на бедре, до грязных босых ног, до алчного песка, в который мальчик незадолго до того запускал пальцы ног, готового быстро поглотить след его страха.

– В бою побеждает тот, кто твердо решил победить, – сказал ему однажды отец, Франциско Альваро Рикардо Йера и Ортега, а у юного писаря Агурцане не было другой возможности, кроме как победить.

После этого события у юноши бойко пошло дело: много суровых и неграмотных солдат – испанских ветеранов и тирольцев, – годами оторванных от дома, от жен, детей, именья и имущества, от края, в котором они были рождены и о котором думали, что краше его нет на свете, хотели послать привет, оповестить, что они, несмотря ни на что, живы, сообщить о скором возвращении домой и распорядиться о некоторых делах, например, женитьбе или замужестве кого-то из детей, или даже просто продиктовать свою историю, чтобы у того, кто будет читать письмо, осталось воспоминание о нем и его бедной жизни.

Лучше всего было работать на неизвестного огрубелого солдата, досужего конника без чина, довольно терпеливого, притом богатого и достаточно храброго, чтобы рассказать собственное избранное злоключение. Перелитое вставками Лон-Йеры и облеченное каллиграфическим почерком в длинное письмо, в неповторимое, неожиданное сообщение кому-то, кто отдален милями и годами, чье лицо солдат постепенно забывает и чье имя неминуемо бледнеет, это письмо превращалась в роскошную, дивную историю, любовный роман с кровавым и интригующим содержанием или путевые записки с печальным концом.

Туберкулез каждый день косил приезжих из Кастильи и Андалузии, словно снаряды больших, увесистых аркебуз. Жизнь в лимбе, в болоте меж реками, для них была самым тяжелым наказанием. Эти несчастные люди умирали, опьяненные лихорадкой, измученные поносом, захлебнувшиеся собственной кровью, не зная, что их отравляет, что их убивает чуждость и неприсопособленность к тому, что находится на другой стороне, на другой стороне улицы, на неизвестной стороне света.

Много тех жизнеописаний солдат, неловких выражений любви, завещаний семьям осталось в его деревянном сундуке.

Неоплаченных. Недоконченных.

И это был единственный след их существования. Жизнь коротка, слава обманчива, а мир – мир у нас неизменимый.

Наемники отправлялись на войну, облаченные в свои блистающие доспехи, сопровождаемые громом десятков барабанов, под знаменами, счастливые и гордые – и никогда больше не возвращались.

Но Лон-Йера не беспокоился из-за незавершенной работы, из-за неоплаченного труда. Приходили другие, такие же храбрые и несчастливые.

Лон-Йера был счастлив, каждый день занимаясь своей любимой работой.

Он, впрочем, верил, что в одни день все эти фантастические истории, эти описания жестоких боев, бесстыдных убийств, ночных нападений, краж и ограблений, как и страсть потерянной любви в незнакомых и для них безымянных городов, через которые проходили войска, станут ценными и значительными, что станут официальными документами, из которых какие-то другие люди – счастливее и лучше – в другие времена, более честные и передовые, открывать стертое прошлое этого края и континента, который жил, пропадал и возвышался в постоянном движении.

Так в его сундуках осталась запись об убийстве кардинала Мартинуция во дворце Виници на левом берегу Мароша, в котором по распоряжению Фердинанда I Габсбургского участвовали Джованни Баттиста Кастальдо, Сфорца Палавичини, Франческо дельи Страпетти, Лоренцо Компеджо, Джованни Монино, Скоромуца, Андреа Лопез и Меркада, о которых говорилось, что они быстрее совершают зло, чем раздумывают о нем.

Историю о том, что произошло в ночь с шестнадцатого на семнадцатое декабря 1551 года, рассказал ему Франческо дельи Страпетти, единственный из узников, кто прожил дольше после кровавого убийства кардинала, чье тщеславие после победы над Улам-Бегом у Липовы распалило огонь желания взять власть над Банатом и Эрделем. Кастальдо известил об этом пламени непослушности Мартинуция своего господина, Фердинанда I, а тот спешно призвал к действиям жестокого и преданного капитана, зная, что если пламя разгорится, это будет чревато неприятностями.

Джуро Утешинович, добродетельный брат Джуро, по материнской фамилии Мартунашевич, по-латыни Martinusiusa, отсюда Мартинуций, фратр Георгиус Эмерита и кардинал во главе армии наемников, скончался в грозовой ночи от шестидесяти трех ран. Сначала Марк Антоний Феррари, поднося ему документы на подпись, два раза ударил его кинжалом в затылок, затем Сфорца Палавичини, с силой размахнувшись мечом, разнес пополам голову почтенного кардинала. Вся эта жестокость была недостаточна, ибо не умертвила рослого, статного человека.

Старик еще стоял, словно колонна, когда вбежал со своими испанскими наемниками Андреа Лопез, обрушив на окровавленного старца, стоявшего с рассеченной головой, град свинца – лишь после того кардинал упал, как подкошенный, наконец мертвый.

Его тело месяцами лежало во дворце Виници на левом берегу скованной людом реки Марош.

На полях этого документа юный писарь записал и судьбы участников этого зверского убийства – так и осталось записано зелеными чернилами, что Сфорца Палавичини схвачен турками и палками забит до смерти, Марк Антонио Феррари, секретарь кардинала, повешен в Пьемонте, Джованни Монино обезглавлен, Лоренцо Кампеджо растерзан диким вепрем на охоте с Фердинандом.

Судьбу Кастальдо Лон-Йера так никогда и