Я почувствовал, как мне тесно, холодно и печально, кто-то пел в комнатах. Казалось, что в комнатах кто-то есть. И вдруг что-то горячее захлестнуло – и моя комната вспыхнула.

И в огне мне сделалось весело.

Я подумал:

«Только бы мне проснуться, я найду огромный дом, найду ту тесную комнату и подожгу ее».

Алексей Ремизов

– Отчаяние – мое вдохновение. Единственное, – сказал Агурцане Лон-Йера, пока трепещущий огонь газовой лампы, закрытый в стекле в форме груши, подпрыгивал, поднимался и уменьшался, плясал, подстегиваемый неведомым ритмом.

Лон-Йера сидел за небольшим деревянным столом, половина которого была освещена слабым светом свечи. Он смотрел сквозь открытое окно в таинственную глубину зимней ночи и представлял себе далекие огни, разноцветные, холодные, зеленые и синие, оранжевые, невиданные прежде в пору пламени, – то были огни яркие, слово кто-то с другой планеты искусно развесил их на бескрайнем ночном небе или словно они появлись там из времени, которому еще только суждено наступить.

Усталое лицо Лон-Йеры было покрыто морщинами, темное, словно изюмина, растрескавшееся и сухое, как русло реки, которая протекала когда-то прямо под его окном, по улице Вишневого цвета.

Дома в горах, дома в городе. В равнине бескрайной, на каменном утесе над белым и румяным морем, на берегу пустыни. Из его одинокого угла зрения непросто было установить, где расположена эта комната, поскольку неприбранная кровать, белая шероховатая стена с распятьем над изголовьем кровати и деревянный стол с аккуратно разложенным письменным прибором могли находиться в любом помещении.

Лон-Йера долго не покидал своего заповедного места, только взглядом переступая через окно в некий воображаемый мир.

– Придавать снам слишком большое значение, в конце концов, означало бы придавать слишком большую важность чему-то, что отторглось от нас самих, что установилось в реальности наилучшим возможным образом и тем самым утратило абсолютное право нашего обхождения с ним с особым вниманием, – цитировал Лон-Йера какого-то писателя. – И все же мои сны сейчас – это моя жизнь, ибо ничего другого нет в этом потрепанном мешке.

Его жизнь наконец сделалась такой, какой он задумывал ее годами, с самого раннего детства, со времени, когда долгими дождливыми декабрьскими ночами он научился держать перо и макать его в чернила. Другие мальчики представляли себя храбрыми и умными полководцами (они становились пушечным мясом), ловкими купцами (чья душа в конце концов оказывалась в пламени зависимости от мелкого обмана и боязни мытарей), изворотливыми, льстивыми и жизнерадостными адвокатами (превратившимися в выдающихся военачальников бесстыдства), а он мечтал стать писателем. Этого он хотел всегда. Этим он и сделался.

Агурцане Лон-Йера был посвящен писательскому труду и самому себе. Без семьи и друзей, один, словно камень в пустыне, без обычной рутины жизни и внезапных волнений. Без роскоши светлого утра и вечернего тепла, когда приходит черед лечь в чистую постель, без полудня, предназначенного для обеда, или полуночи, в недрах которой дремлют демоны. Однообразная жизнь равнинной реки. Освобожденный от телесных страстей, выхолощенный от желания обладать, он жил с большим клубком мечтаний, которые позволяли прожить наслаждение, а богатство осуществить в полной мере – в мыслях…

В такую жизнь верил Лон-Йера.

А может быть, в этой комнате на вершине мира он просто прятался?

От кого?

Теперь, когда, пренебрегая временем, он нанизывал десятилетия, слоно рыб на намасленном шнурке, ему верилось, что его мир будет существовать, пока не истечет его время и пока он не сделает последний Богом предопределенный шаг.

Его покой. Осуществление мечты. Триумф в жизненной борьбе.

Но так было не всегда.

Одаренным писателем он был с детства. Мать научила его складывать и красиво выписывать слова, а отец, в душе искатель приключений, которого жизнь поместила в деревянный барак торгового агентства, взял мальчика на работу, когда тому было шесть лет. Лон-Йера был неразговорчив. Говорил он мало, часто бессвязно и заикаясь, но когда он садился за письменный стол и брал перо в руку, то, что он писал, и вся аура вокруг него, его улыбка, утонченные движения, даже его взгляд, пока он смотрела в окно и гнался в необозримой дали размышления за каким-нибудь подходящим словом или описанием, превращалось в сияющее золото и становилось волшебством. Невероятная красота фраз, ритм согласованных римских и арабских цифр, уважительный тон обращения и предельность благодарности, вылитая в строки стихов – все это, поддержанное изумительным, самолично выдуманным и в совершенстве постигнутым каллиграфическим почерком, наполняло лежавшие перед ним бумаги.

Первые деньги – барселонский флорин – Лон-Йера заработал, когда писал письма многочисленным отцовским кредиторам и должникам в торговле шелком и эрдельским лесом, которую тот успешно начал в дополнение к почтарским обязанностям. Эрдельский лес ценился, а река Тиса была хорошим путем для поставки бревен к Бечкереку, а оттуда в Будапешт, Пожонь, Вену.

Агурцане Лон-Йера имел возвышенный, неотразимый стиль обращения к адресатам – серьезный, но без угроз, – который обеспечивал регулярность уплаты рассрочки или долговых процентов, а с другой стороны терпение – в искренних письмах без излишней лести – тех, кто требовал с его отца определенные суммы денег.

Его родителями были Усмана Лон и Франциско Альваро Рикардо Йера и Ортега, которых запретная любовь заставила спешно покинуть родную Иберию. Она – мавританка, он – еврей, совершенная пара для осуждения инквизицией и меча католических королей Изабеллы и Фердинанда. Их ночное бегство из Севильи в населенный квартал Новая Барселона, что был частью города Бечкерека на реке Бегей в Банате, о котором они никогда прежде не слышали, стал единственным возможным решением.

Но равнинная земля меж реками была местом не для них.

Солнце и сухой воздух Иберии были далеко от чумных болот Баната. Хрустальное утро на просторных площадях заменили утренние туманы и вечера, полные насекомых.

Черная повозка каждый день отправлялась из центра города до все гуще населенных городов теней – кладбищ за городскими воротами, расположенных в неопрятных рощах акаций за лесистым плоскогорьем.

Усмана и Франциско, больные туберкулезом, выкупили для себя места. Был месяц март. Только что прекратились дожди.

Агурцане Лон-Йера остался один и, как говорилось, на улице.

Ему было двенадцать лет, и он владел неповторимым ремеслом.

Делом, которое все чаще требовалось одиноким людям из Каталонии, Умбрии, страны басков.

Лон-Йера умел писать. Умел, зная тайные сочетания знаков, почувствовать волшебство и сложить слова в строки истории, которые время отнимало у людей.

Однажды утром, в разгар подготовки наемников к осеннему походу армии, он поставил свой маленький раскладной деревянный столик и несколько склянок с чернилами различных цветов у рыцарской палаты в Новой