– Мне отвернуться?

– Да, отверните голову, смотрите в стену, если вам так лучше. Думайте о каком-нибудь другом месте, где вы бы хотели оказаться. Так, с какой стороны начнем? Выбирайте. Под печенью или под сердцем?

Как выяснилось, Бузи предпочел обойтись без второго прокола, не говоря уж про десятый. Но пока он попытался напевать себе под нос, он готовился к боли, защищаясь мелодией, определить которую поначалу даже не смог. Но, конечно, это снова был «Карнавальный каприз» Дэлл’Овы. История повторяется, ее репертуар ограничен. Но это было слишком бойко даже для медсестры. Она вскинула брови, отошла чуть-чуть, подождала, когда ее вид утихомирит его.

– Найдите себе картинку, – предложила она, имея в виду: «Найдите себе успокоение не в звуке, а в месте».

Бузи старался как мог, чтобы последовать совету медсестры и смирить растущую тревогу, вызвав перед своим мысленным взором иную сцену, чем холодная стена процедурного кабинета, к которой он теперь прижал нос, ожидая холодного, металлического давления иглы и шприца. Он быстро остановился на общественном лесе в часе езды от города. Что привело его к такому выбору, а не, скажем, к галечному пляжу или ботаническим пастбищам, где он собирался перекусить днем, или даже к Венеции, где он провел медовый месяц с Алисией, по щиколотку в воде – «как сточная канава!» – в объятиях запахов и любви? Явно это чертов коготь, все еще зажатый в ладони, навел его на эту мысль – общественный лес. Там он и свой ископаемый талисман нашел. Только позднее появится у него уточняющий ответ, целый вихрь уточняющих ответов. Дело было, конечно, в мальчике. Голом мальчике. В изображении неандертальцев. В будущем «Кондитерского домика». В напоре неопределенностей, которые сегодня досаждали ему. В его усиливающемся страхе перед жизнью и смертью. В том факте, что сегодня была суббота. В его вдовстве. Все это толкало его на то, чтобы снова со всеми его тревогами он перенесся в лес на западе и в неутомимые, сложные дни детства, которые растранжирил там.

Когда мистер Ал был Крошкой Альфредом, мальчиком, только начавшим ходить в школу, сосед их семьи из «Кондитерского домика» стал возить его и собственных детей-близнецов, Саймона и Гилада – Сая и Ги, в одно место к западу от города, которое сегодня известно под названием парка Скудности, а в те дни называлось просто «поляны». Он сажал детей в захудалую повозку, и они отправлялись в путь. Там в свое время рубили деревья, из которых были построены их виллы. Они ездили туда по субботам, во второй половине дня, в то время когда уже прекращалась всякая торговля, но еще и не наступала темнота, потому что пекарь – Клайн, человек еврейского происхождения, но не испытывавший ни малейшего почтения к чему бы то ни было, кроме тортов и хлеба, – должен был избавиться от всех недельных остатков трех своих городских магазинов. Ему была невыносима сама мысль о том, чтобы выбросить свою продукцию несъеденной. «Это святотатство», – говорил он. Эти черствеющие изделия жизни и невостребованные, не первой свежести сласти были в конечном счете урожаем с его кухонь и его духовых печей, продуктами его труда и его любви. Он впек в них сердце и душу. Он не выкидывал их в отбросы, в никуда, а складывал в плетеные лотки и увозил, чтобы скормить диким животным. «Среди тех деревьев живет голод», – говорил он. Он надеялся – хотя и не молился, – что его еженедельная благотворительность, его разбазаривание богатств будет компенсацией за его торгашеское пренебрежение шабатом. «Цдака»[8] – такое еврейское слово он использовал для обозначения того, что делает, а не более талмудистское «мицва», означающее благодать и благожелательность к существам менее радостным, чем мы, более бестолковым и беззаботным. «Есть, блеять и спать – такими словами обозначал он суть их жизней. – А потом наступает суббота, когда живот у них набит тортами. Шабат шалом»[9].

Три мальчика в некотором роде путешествовали вслепую, не понимая, где они находятся. Толстенная собака мистера Клайна по кличке Хоник всегда занимала единственное место для пассажира, а Альфред и близнецы ехали в темноте задней части вместе с открытыми лотками с лежалым товаром. Запах там стоял невыносимый, приторный и тошнотворный, запах грибов в подлеске, ног спортсмена, крахмала и плесени, а спереди, с большего комфорта извозчицкого места, к ним поступал неизменный затхлый запах псины, потного паркá, поднимающегося над лошадьми, удушливого дымка сигар мистера Клайна. В повозке не было подушек, чтобы смягчить тряску. Если только мальчики не предпочитали разлечься на гниющих булочках и баранках или сидеть в подносах среди хлебов, то им не оставалось иного выбора, кроме как подпрыгивать на дощатом полу, подобно перепеченным рогаликам.

Пара лошадей довольно ровно тащила повозку по мощеным дорогам вокруг города и по дороге, проложенной через высокий холм под названием Пилястра, откуда мистеру Клайну и Хонику открывался вид на море, но после этого мальчиков начинало болтать, и они вскрикивали на каждой рытвине и борозде как от боли, так и от смеха. Они получали то, что и требовалось им по субботам, когда заканчивались занятия в школе, – что-нибудь, что угодно, чтобы появился цвет на наших щеках. Имелись в виду все четыре щеки. Когда они добирались до неровной и непредсказуемой лесной дороги, синяки на их ягодицах и шишки на головах были неизбежны. Но Альфред и близнецы не жаловались. Когда распахивались дверцы и мальчики могли выбраться наружу, чтобы размяться, сразу оказывалось, что путешествие стоило всех этих мелких неприятностей.

Поляны представляли собой поросшие кустарником проплешины в лесу, слишком каменистые и с очень тощим слоем почвы, чтобы здесь могло расти что-то более занятное и цветастое, чем ладанник и дрок. В основном даже по весне здесь преобладали камни и полынь, хотя, когда шел дождь, появлялись недолговечная гадюкина травка и желтый щавель-однодневник, которые пробивались в трещинах, конкурируя за летучих насекомых-опылителей. За ними на крутых склонах и в лощинах, где земля была богаче и плодороднее, росла огромная серая масса тарбони и перечных дубов, тамарисков и сосен, казуарин и рожковых деревьев, которые соперничали за влагу, свет и жизнь и хранили свои тайны при себе. Это были древние влажные леса, куда ни одно разумное и дышащее существо никогда не приходило ночью. Конечно, леса эти кишели животными, но были богаты и всевозможными монстрами, демонами, покойниками, призраками и – да – неандертальцами.

Мистер Клайн стоял с лошадьми, держа вожжи на тот случай, если они испугаются при виде того, кто появится из леса на субботнее пиршество. Они могли понести, если бы появились свиньи, кустарниковые кабаны или олени. Они бы наверняка понесли, появись рыси или медведи. При нем была небольшая оловянная фляжка с ее содержимым, чтобы не замерзнуть, и заряженный дробовик наготове на всякий случай. Его устраивало, когда его Сай и Ги вместе с нервным Бузи вытаскивали из повозки плетеные лотки и относили их подальше от лошадей.

Мальчики всегда просили его добавить остроты их ощущениям – вести обратный отсчет, и мистер Клайн удостаивал их просьбу, называя числа задом наперед от десяти до одного, и тогда они с криками радости переворачивали лотки с сокровищами еды. То были моменты расточительства, которые нравились детям больше всего – выворачивание продуктов пекарни на землю. Верхние хлеба, твердые и сухие, вываливались без проблем, но более старые, оставшиеся от понедельника и вторника, лежавшие на дне лотка, нередко за неделю становились такими влажными и вязкими, что мальчикам приходилось выскребать их оттуда палками, стараясь изо всех сил не запачкать одежду и сдержать рвоту, которую вызывали необычные запахи.