Так, – случайно, как говорят люди, умеющие читать иписать, – Грэй и Ассоль нашли друг друга утром летнего дня, полногонеизбежности.

Когда Грэй поднялся на палубу «Секрета», он несколько минутстоял неподвижно, поглаживая рукой голову сзади на лоб, что означало крайнеезамешательство. Рассеянность – облачное движение чувств – отражалась в его лицебесчувственной улыбкой лунатика. Его помощник Пантен шел в это время по шканцамс тарелкой жареной рыбы; увидев Грэя, он заметил странное состояние капитана.

– Вы, быть может, ушиблись? – осторожно спросилон. – Где были? Что видели? Впрочем, это, конечно, ваше дело. Маклерпредлагает выгодный фрахт; с премией. Да что с вами такое?..

– Благодарю, – сказал Грэй, вздохнув, – какразвязанный. – Мне именно недоставало звуков вашего простого, умногоголоса. Это как холодная вода. Пантен, сообщите людям, что сегодня мы поднимаемякорь и переходим в устье Лилианы, миль десять отсюда. Ее течение перебитосплошными мелями. Проникнуть в устье можно лишь с моря. Придите за картой.Лоцмана не брать. Пока все… Да, выгодный фрахт мне нужен как прошлогодний снег.Можете передать это маклеру. Я отправляюсь в город, где пробуду до вечера.

– Что же случилось?

– Решительно ничего, Пантен. Я хочу, чтобы вы приняли ксведению мое желание избегать всяких расспросов. Когда наступит момент, ясообщу вам, в чем дело. Матросам скажите, что предстоит ремонт; что местный докзанят.

– Хорошо, – бессмысленно сказал Пантен в спинууходящего Грэя. – Будет исполнено.

Хотя распоряжения капитана были вполне толковы, помощниквытаращил глаза и беспокойно помчался с тарелкой к себе в каюту, бормоча:«Пантен, тебя озадачили. Не хочет ли он попробовать контрабанды? Не выступаемли мы под черным флагом пирата?» Но здесь Пантен запутался в самых дикихпредположениях. Пока он нервически уничтожал рыбу, Грэй спустился в каюту, взялденьги и, переехав бухту, появился в торговых кварталах Лисса.

Теперь он действовал уже решительно и покойно, до мелочизная все, что предстоит на чудном пути. Каждое движение – мысль, действие –грели его тонким наслаждением художественной работы. Его план сложилсямгновенно и выпукло. Его понятия о жизни подверглись тому последнему набегурезца, после которого мрамор спокоен в своем прекрасном сиянии.

Грэй побывал в трех лавках, придавая особенное значениеточности выбора, так как мысленно видел уже нужный цвет и оттенок. В двухпервых лавках ему показали шелка базарных цветов, предназначенные удовлетворитьнезатейливое тщеславие; в третьей он нашел образцы сложных эффектов. Хозяинлавки радостно суетился, выкладывая залежавшиеся материи, но Грэй был серьезен,как анатом. Он терпеливо разбирал свертки, откладывал, сдвигал, развертывал исмотрел на свет такое множество алых полос, что прилавок, заваленный ими,казалось, вспыхнет. На носок сапога Грэя легла пурпурная волна; на его руках илице блестел розовый отсвет. Роясь в легком сопротивлении шелка, он различалцвета: красный, бледный розовый и розовый темный, густые закипи вишневых,оранжевых и мрачно-рыжих тонов; здесь были оттенки всех сил и значений,различные – в своем мнимом родстве, подобно словам: «очаровательно» –«прекрасно» – «великолепно» – «совершенно»; в складках таились намеки,недоступные языку зрения, но истинный алый цвет долго не представлялся глазамнашего капитана; что приносил лавочник, было хорошо, но не вызывало ясного итвердого «да». Наконец, один цвет привлек обезоруженное внимание покупателя; онсел в кресло к окну, вытянул из шумного шелка длинный конец, бросил его наколени и, развалясь, с трубкой в зубах, стал созерцательно неподвижен.

Этот совершенно чистый, как алая утренняя струя, полныйблагородного веселья и царственности цвет являлся именно тем гордым цветом,какой разыскивал Грэй. В нем не было смешанных оттенков огня, лепестков мака,игры фиолетовых или лиловых намеков; не было также ни синевы, ни тени – ничего,что вызывает сомнение. Он рдел, как улыбка, прелестью духовного отражения. Грэйтак задумался, что позабыл о хозяине, ожидавшем за его спиной с напряжениемохотничьей собаки, сделавшей стойку. Устав ждать, торговец напомнил о себетреском оторванного куска материи.

– Довольно образцов, – сказал Грэй,вставая, – этот шелк я беру.

– Весь кусок? – почтительно сомневаясь, спросилторговец. Но Грэй молча смотрел ему в лоб, отчего хозяин лавки сделался немногоразвязнее. – В таком случае, сколько метров?

Грэй кивнул, приглашая повременить, и высчитал карандашом набумаге требуемое количество.

– Две тысячи метров. – Он с сомнением осмотрелполки. – Да, не более двух тысяч метров.

– Две? – сказал хозяин, судорожно подскакивая, какпружинный. – Тысячи? Метров? Прошу вас сесть, капитан. Не желаете ливзглянуть, капитан, образцы новых материй? Как вам будет угодно. Вот спички,вот прекрасный табак; прошу вас. Две тысячи… две тысячи по. – Он сказалцену, имеющую такое же отношение к настоящей, как клятва к простому «да», ноГрэй был доволен, так как не хотел ни в чем торговаться. – Удивительный,наилучший шелк, – продолжал лавочник, – товар вне сравнения, только уменя найдете такой.

Когда он наконец весь изошел восторгом, Грэй договорился сним о доставке, взяв на свой счет издержки, уплатил по счету и ушел,провожаемый хозяином с почестями китайского короля. Тем временем через улицу оттого места, где была лавка, бродячий музыкант, настроив виолончель, заставил еетихим смычком говорить грустно и хорошо; его товарищ, флейтист, осыпал пениеструи лепетом горлового свиста; простая песенка, которою они огласили дремлющийв жаре двор, достигла ушей Грэя, и тотчас он понял, что следует ему делатьдальше. Вообще все эти дни он был на той счастливой высоте духовного зрения, скоторой отчетливо замечались им все намеки и подсказы действительности; услышазаглушаемые ездой экипажей звуки, он вошел в центр важнейших впечатлений имыслей, вызванных, сообразно его характеру, этой музыкой, уже чувствуя, почемуи как выйдет хорошо то, что придумал. Миновав переулок, Грэй прошел в воротадома, где состоялось музыкальное выступление. К тому времени музыкантысобрались уходить; высокий флейтист с видом забитого достоинства благодарномахал шляпой тем окнам, откуда вылетали монеты. Виолончель уже вернулась подмышку своего хозяина; тот, вытирая вспотевший лоб, дожидался флейтиста.

– Ба, да это ты, Циммер! – сказал ему Грэй,признавая скрипача, который по вечерам веселил своей прекрасной игрой моряков,гостей трактира «Деньги на бочку». – Как же ты изменил скрипке?

– Досточтимый капитан, – самодовольно возразилЦиммер, – я играю на всем, что звучит и трещит. В молодости я былмузыкальным клоуном. Теперь меня тянет к искусству, и я с горем вижу, чтопогубил незаурядное дарование. Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразудвух: виолу и скрипку. На виолончели играю днем, а на скрипке по вечерам, тоесть как бы плачу, рыдаю о погибшем таланте. Не угостите ли винцом, а?Виолончель – это моя Кармен, а скрипка.