– Да, – издалека сказала она, силясь войти в егозаботы и дело, но ужасаясь, что бессильна перестать радоваться. – Это оченьплохо. Мне будет скучно. Возвратись поскорей. – Говоря так, она расцветаланеудержимой улыбкой. – Да, поскорей, милый; я жду.

– Ассоль! – сказал Лонгрен, беря ладонями ее лицои поворачивая к себе. – Выкладывай, что случилось?

Она почувствовала, что должна выветрить его тревогу, и,победив ликование, сделалась серьезно-внимательной, только в ее глазах блестелаеще новая жизнь.

– «Ты странный, – сказала она. – Решительноничего. Я собирала орехи.»

Лонгрен не вполне поверил бы этому, не будь он так занятсвоими мыслями. Их разговор стал деловым и подробным. Матрос сказал дочери,чтобы она уложила его мешок; перечислил все необходимые вещи и дал несколькосоветов.

– Я вернусь домой дней через десять, а ты заложи моеружье и сиди дома. Если кто захочет тебя обидеть, скажи: – «Лонгрен скоровернется». Не думай и не беспокойся обо мне; худого ничего не случится.

После этого он поел, крепко поцеловал девушку и, вскинувмешок за плечи, вышел на городскую дорогу. Ассоль смотрела ему вслед, пока онне скрылся за поворотом; затем вернулась. Немало домашних работ предстояло ей,но она забыла об этом. С интересом легкого удивления осматривалась она вокруг,как бы уже чужая этому дому, так влитому в сознание с детства, что, казалось,всегда носила его в себе, а теперь выглядевшему подобно родным местам,посещенным спустя ряд лет из круга жизни иной. Но что-то недостойное почудилосьей в этом своем отпоре, что-то неладное. Она села к столу, на котором Лонгренмастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме; смотря на эти предметы,невольно увидела она их большими, настоящими; все, что случилось утром, сноваподнялось в ней дрожью волнения, и золотое кольцо, величиной с солнце, упалочерез море к ее ногам.

Не усидев, она вышла из дома и пошла в Лисе. Ей совершеннонечего было там делать; она не знала, зачем идет, но не идти – не могла. Подороге ей встретился пешеход, желавший разведать какое-то направление; онатолково объяснила ему, что нужно, и тотчас же забыла об этом.

Всю длинную дорогу миновала она незаметно, как если бы неслаптицу, поглотившую все ее нежное внимание. У города она немного развлекласьшумом, летевшим с его огромного круга, но он был не властен над ней, какраньше, когда, пугая и забивая, делал ее молчаливой трусихой. Она противостоялаему. Она медленно прошла кольцеобразный бульвар, пересекая синие тени деревьев,доверчиво и легко взглядывая на лица прохожих, ровной походкой, полнойуверенности. Порода наблюдательных людей в течение дня замечала неоднократнонеизвестную, странную на взгляд девушку, проходящую среди яркой толпы с видомглубокой задумчивости. На площади она подставила руку струе фонтана, перебираяпальцами среди отраженных брызг; затем, присев, отдохнула и вернулась на леснуюдорогу. Обратный путь она сделала со свежей душой, в настроении мирном и ясном,подобно вечерней речке, сменившей, наконец, пестрые зеркала дня ровным в тениблеском. Приближаясь к селению, она увидала того самого угольщика, которомупомерещилось, что у него зацвела корзина; он стоял возле повозки с двумянеизвестными мрачными людьми, покрытыми сажей и грязью. Ассольобрадовалась. – Здравствуй. Филипп, – сказала она, – что тыздесь делаешь?

– Ничего, муха. Свалилось колесо; я его поправил,теперь покуриваю да калякаю с нашими ребятами. Ты откуда?

Ассоль не ответила.

– Знаешь, Филипп, – заговорила она, – я тебяочень люблю, и потому скажу только тебе. Я скоро уеду; наверное, уеду совсем.Ты не говори никому об этом.

– Это ты хочешь уехать? Куда же ты собралась? –изумился угольщик, вопросительно раскрыв рот, отчего его борода стала длиннее.

– Не знаю. – Она медленно осмотрела поляну подвязом, где стояла телега,

– зеленую в розовом вечернем свете траву, черныхмолчаливых угольщиков и, подумав, прибавила: – Все это мне неизвестно. Я незнаю ни дня, ни часа и даже не знаю, куда. Больше ничего не скажу. Поэтому, навсякий случай, – прощай; ты часто меня возил.

Она взяла огромную черную руку и привела ее в состояниеотносительного трясения. Лицо рабочего разверзло трещину неподвижной улыбки.Девушка кивнула, повернулась и отошла. Она исчезла так быстро, что Филипп и егоприятели не успели повернуть голову.

– Чудеса, – сказал угольщик, – поди-ка, поймиее. – Что-то с ней сегодня… такое и прочее.

– Верно, – поддержал второй, – не то онаговорит, не то – уговаривает. Не наше дело.

– Не наше дело, – сказал и третий, вздохнув. Затемвсе трое сели в повозку и, затрещав колесами по каменистой дороге, скрылись впыли.

Был белый утренний час; в огромном лесу стоял тонкий пар,полный странных видений. Неизвестный охотник, только что покинувший свойкостер, двигался вдоль реки; сквозь деревья сиял просвет ее воздушных пустот,но прилежный охотник не подходил к ним, рассматривая свежий след медведя,направляющийся к горам.

Внезапный звук пронесся среди деревьев с неожиданностьютревожной погони; это запел кларнет. Музыкант, выйдя на палубу, сыграл отрывокмелодии, полной печального, протяжного повторения. Звук дрожал, как голос,скрывающий горе; усилился, улыбнулся грустным переливом и оборвался. Далекоеэхо смутно напевало ту же мелодию.

Охотник, отметив след сломанной веткой, пробрался к воде.Туман еще не рассеялся; в нем гасли очертания огромного корабля, медленноповертывающегося к устью реки. Его свернутые паруса ожили, свисая фестонами,расправляясь и покрывая мачты бессильными щитами огромных складок; слышалисьголоса и шаги. Береговой ветер, пробуя дуть, лениво теребил паруса; наконец,тепло солнца произвело нужный эффект; воздушный напор усилился, рассеял туман ивылился по реям в легкие алые формы, полные роз. Розовые тени скользили побелизне мачт и снастей, все было белым, кроме раскинутых, плавно двинутыхпарусов цвета глубокой радости.

Охотник, смотревший с берега, долго протирал глаза, пока неубедился, что видит именно так, а не иначе. Корабль скрылся за поворотом, а онвсе еще стоял и смотрел; затем, молча пожав плечами, отправился к своемумедведю.

Пока «Секрет» шел руслом реки, Грэй стоял у штурвала, недоверяя руля матросу – он боялся мели. Пантен сидел рядом, в новой суконнойпаре, в новой блестящей фуражке, бритый и смиренно надутый. Он по-прежнему нечувствовал никакой связи между алым убранством и прямой целью Грэя.

– Теперь, – сказал Грэй, – когда мои парусардеют, ветер хорош, а в сердце моем больше счастья, чем у слона при виденебольшой булочки, я попытаюсь настроить вас своими мыслями, как обещал вЛиссе. Заметьте – я не считаю вас глупым или упрямым, нет; вы образцовый моряк,а это много стоит. Но вы, как и большинство, слушаете голоса всех нехитрыхистин сквозь толстое стекло жизни; они кричат, но, вы не услышите. Я делаю то,что существует, как старинное представление о прекрасном-несбыточном, и что, посуществу, так же сбыточно и возможно, как загородная прогулка. Скоро вы увидитедевушку, которая не может, не должна иначе выйти замуж, как только такимспособом, какой развиваю я на ваших глазах.