– Он мой жених! – призналась Дарья, всхлипнув. И вдруг громко, навзрыд расплакалась…

– Ну, и чего это?! – воскликнул доктор. – Ты ж сама видела – все прошло замечательно! Будет жить твой моряк! Чего слезы лить понапрасну?!

– Так ведь… – Дарью трясло от рыданий. – Кто ж знал?! Что все пройдет хорошо… А он… он же у меня един-ствен-ный! Любимый!

– Ладно, Даш, кончай ты это мокрое дело! – Алеша присел рядом и обнял девушку за плечи. – Ты вот что… Ты иди сейчас к начмеду и попроси для своего суженого отдельную палату. Я тебя утешаю, но и я, и ты знаем, что за ним нужен особый уход. Он не выживет на самодельной раскладушке в общем выстуженном зале. Понимаешь?

– Дашенька, пойдем-ка со мной! – Наум Михайлович, обутый в валенки, мог передвигаться по коридорам госпиталя совершенно бесшумно и уже стоял за спиной Дарьи. – А мне уж девочки доложили про вашу беду. Стайкой примчались: «Ой, Наум Михайлович, Дашке помощь ваша нужна!» И вот – я здесь! Пойдем, Дашуня! Я хочу тебе что-то показать.

Он отвел девушку в административное крыло госпиталя. Открыл дверь и пропустил ее в комнату. Она была небольшая. Но очень уютная – кровать, письменный стол и небольшой шифоньер составляли все ее убранство.

– Это моя комната! – сказал Наум Михайлович. – Но мне достаточно и моего кабинета для жизни и работы. А вам здесь будет удобно. Смотри!

Начмед шагнул к шифоньеру и откинул штору со стены. За шторой оказалась туалетная комната с умывальником и клозетом…

– А для тебя есть вот что! – начмед нагнулся и вытащил из-под кровати… настоящую дюралевую раскладушку с брезентовым подматрасником на пружинных подвесках. – Сейчас я дам команду, чтобы здесь сделали уборку, дезинфекцию…

– Ой, Наум Михайлович… – запела вдруг Даша, но Наум Михайлович оборвал ее самым бесцеремонным образом.

– А ну-ка, ша, девонька! – он грозно вытаращил глаза. – Разве я пригласил тебя на дискуссию? Нет? Тогда иди и готовь своего лейтенанта к переселению в его палату! Марш!

Даша прыснула в кулачок и упорхнула…

Пошатываясь от вечного недосыпания, Дарья, закончив ассистировать Алешке Мухину, вышла из операционного блока и… нос к носу столкнулась с Машей Королевой…

– Машка! – вскрикнула Даша. – Ты откуда? Мы тебя уж…

Она поперхнулась словом, прикрыв рот ладошками.

– Похоронили? – улыбнулась Мария, обнимая Дашу. – Да я уж и сама себя чуть не похоронила… Столько всего было…

– Ну, пойдем, пойдем, расскажешь!

Даша увлекла подругу в комнату отдыха операционных сестер, где уже отдыхали после операций санитарки, покуривая в кулак махорку.

– Рассказывай! – Даша усадила подругу на табурет. – Ты не закурила, случайно? Я возьму у девочек, если хочешь…

Маша рассмеялась…

– Ты чего хохочешь? – удивилась Дарья.

– Да так, вспомнилось… Я же… Ты помнишь день, когда страшная мясорубка была? Я вытаскивала раненого из пехоты, и немцы отсекли меня минометным огнем. Мне пришлось тащить его к пехотинцам. Но дотащила, хоть и дальше в два раза было, чем к нам. Так вот, там у пехоты стояла для медиков ПМП[1] на два стола. Я там и осталась, потому что обратно к своим пройти уже никакой возможности не было. Познакомилась с девочками – их две было – Катя и Настя. Вот мы втроем и работали с ранеными. А Катюха одна из нас курила… Ночью, на второй или третий день моего пребывания в пехоте, румыны или немцы, не знаю, начали совсем уж осатанелый обстрел и стали крушить наши позиции. Снаряды летели один за другим, и казалось, конца этому кошмару не будет… Все было разбито, раздолбано… И вдруг все стихло… И среди всего этого ужаса и паники вдруг поднимается с пола наша Катюха, а вокруг горит все, и говорит как ни в чем не бывало: «А где же мой заветный кисетик, ведь самое время закурить!» Конечно, мы с Настей захохотали, обстановка разрядилась. Хоть и напугались сильно, но в тот момент стало смешно, словно почувствовали, что опасность миновала. А сама – нет, не закурила. Ты-то как здесь? Давно?

– Ой, не спрашивай, Маша! – тяжело вздохнула Дарья. – Столько здесь перевидала раненых, что порою кажется мне, что весь свет уже ранен! Сутками стою у операционного стола. Стою, а руки сами падают. Ноги отекают до того, что не вмещаются в кирзовые сапоги. До того глаза иногда устанут, что трудно их закрыть. День и ночь работала, был даже раз голодный обморок у меня. Но знаешь, даже голод не так мучил, как отсутствие сна. Мы часто работали, не отходя от операционных столов по двое-трое суток. Трудно понять, как это можно было выдержать. Наверно, только за счет молодости. А что делать? Когда отходили с первой линии обороны, шел непрерывный поток раненых. Одного уносят, другого приносят. Хирурга только подведем к тазику, руки обильно польем спиртом, помыться ж невозможно было… Руки ему накроем, да и самого тоже, стерильной простыней, а он сидит на стуле около операционного стола и качается, думаешь, вот-вот упадет. Не хватало сил стоять, на ходу девки засыпали. Но вот что интересно, ни разу ни один хирург не упал… И эти обстрелы… Ведь у операционного стола можно только стоять, пригнуться нельзя. Санитарки еще могли упасть на пол при сильном обстреле, мы – нет. Хирург оперирует, и сестра должна быстро подавать ему инструменты. А ты знаешь, что такое операционный блок? Это… Это работает по два хирурга одновременно, и нам приходится одновременно помогать двум хирургам, участвуя сразу в двух разных серьезных операциях. На одном столе, может, ампутация происходит, на другом – полостная – в живот, или черепная операция. А бывало, что и четверо хирургов работали одновременно…Но я быстро приобрела опыт и умение. Тяжело вот только… Да, покуриваю иногда… Знаешь как? Ночью, когда дежуришь, слышу, кто-то зовет: «Сестра, сестра…» Прибегаешь, а раненый: «Сестра, дай закурить!» Вот и идешь по раненым, ищешь, кто не спит, просишь прикурить «козью ножку». Пока бежишь обратно, она же тухнет… Вот и раскуриваешь ее на ходу. А что делать, если для этого раненого закурить сейчас важнее всего на свете? И снова кто-то кричит: «Сестра, сестра…» И так всю ночь…

А однажды, Маш, случай был… Во время обстрела попал осколок в генератор – в автономный электрический движок, и мы остались без света. Представляешь?! А тогда шли самые ожесточенные бои. Очень много было раненых, несут и несут, а света нет. И три дня мы оперировали сначала со свечами, а когда их запас закончился, оперировали при свете коптилок. Сложнейшие операции проводились при этом слабеньком и ненадежном освещении. Скажу тебе, что до этого в операционной никогда ни хирурги, ни медсестры не ругались матерными словами, но в те труднейшие дни стояла такая ругань… Не дай бог, кто-то кашлянет или чихнет… Ой, что тут начиналось! Хирурги кричали криком: «не двигаться, не разговаривать, не кашлять, не чихать», потому что от любого, даже слабого движения воздуха коптилки гасли и наступала темнота. Представляешь, если это происходит во время сложнейшей операции?..