Если полицейские меры во время войны можно считать легитимными и выходцы из Франции восприняли их относительно спокойно, то общее отношение к ним русских беспокоило их гораздо сильнее. На улице, в общественных местах французы становились объектами неприятных, если не сказать оскорбительных выпадов, которые постепенно отторгали их от общества. «На спектакле, – снова свидетельствовал A. Домерг, – на котором хорошая русская публика никогда не показывала своего одобрения, она бурно аплодировала любому оскорбительному намеку в адрес нашей нации». И он замечал это каждый день. «Однако, несмотря на присягу, которую от нас потребовали84, несмотря на эти проявления общественного мнения, эта враждебность еще была далека от бурной ненависти, обрушившейся на французов семь лет спустя, во время Московской кампании. Поначалу русские свободно принимали нас в круг своих друзей. Ссора одного правительства с другим нисколько не нарушила гармонии и дружелюбности частных отношений». К тому же его успокаивал приезд в Москву герцога Брауншвейгского, покровителя семьи Домерг. Герцог, задействовав свои прочные связи в высшем обществе, рекомендовал француза г-ну Нарышкину, директору Императорских театров. Действительно, Арман задумал создать французскую труппу, но, как человек осторожный, прислушивался к мнению опытных людей, советующих ему подождать окончания войны. Терпение должно главенствовать над дипломатическими трудностями, сказывающимися на делах и усложнявшими повседневную жизнь. После подписания в 1807 году Тильзитского договора, знаменующего франко-российское сближение, положение должно было бы улучшиться. Однако оно улучшилось совсем незначительно, поскольку многие русские считали французов неисправимыми революционерами и видели в этом сближении опасность заражения подрывными идеями. Наполеон оставался для них революционным деятелем и вместе с тем завоевателем. Например, рассказывали, что князя Тюфякина, сказавшего во время обедни несколько слов на французском своему соседу, едва не линчевала толпа. Своим спасением он обязан полицейскому, который, сделав вид, будто арестовывает его как шпиона, позволил ему бежать через черный ход85. Этот инцидент очень хорошо показал антифранцузскую атмосферу, существовавшую в тот момент. И такие настроения ширились, подпитываемые, главным образом, русской аристократией, которая, несмотря на привязанность к французской культуре, опасалась за свои привилегии и свою идентичность. Как и в конце царствования Екатерины II, все французское стали называть «якобинским» и относились к нему соответственно. Спустя десять лет после Террора русское дворянство почти в полном объеме вернулось к своим антиреволюционным взглядам. A при дворе особенно «вида головы со стрижкой под Тита, ненапудренной, было достаточно, чтобы вызвать их недовольство, даже ярость, – свидетельствовал все тот же Арман Домерг. «Вот опять эти черные волосы, еще один французский якобинец!» – восклицали они с презрением и возмущением при виде одного из наших соотечественников». К счастью, царь Александр I старался положить конец этим страхам и озлобленности. К нему в этом присоединился большой русский барин г-н Нарышкин. Он помогал образованию труппы французского театра, той самой, которую хотел создать Арман Домерг, обещав ему значительные льготы. «Император хотел этим великодушием успокоить возбуждение умов», – рассказывает этот последний, который довольно скоро уехал в Брауншвейг вместе со своей женой Лизелоттой, чтобы набрать актеров. По прибытии на место супруги оказались в крайне тяжелом положении: Лизелотта разрешилась от бремени мертворожденным ребенком, от Нарышкина не было никаких вестей… Но труппа была сформирована и принято решение ехать в Кассель, где Жером Бонапарт открывал перед ней свой театр. Там к ним пришло известие от их русского покровителя и нанимателя Нарышкина. Он утверждал, что ждет артистов в Москве с контрактом на три года, субсидией в шестьдесят пять тысяч рублей и многими другими привилегиями. В сентябре 1808 года труппа из двадцати двух человек в семи каретах наконец-то отправилась в царскую империю. После некоторых перипетий и мелких административных придирок, хорошо известных путешественникам, въезжающим в Россию, после остановки в Санкт-Петербурге, A. Домерг и его коллеги 5/17 января 1809 года прибыли наконец в Москву. Труппа останавилась в «Отель де Пари», который содержал француз Лекен, родственник знаменитого артиста «Комедии Франсез», Анри-Луи Каин Лекена. Французские артисты, объединившиеся вокруг A. Домерга, по-настоящему хотели начать сезон в Москве. Первые месяцы оказались благоприятны для них, но, к сожалению, их успехи были очень недолги, потому что международная обстановка в очередной раз изменилась, принося новую порцию волнений и разочарований. Год 1810-й стал моментом резкого поворота, грозящего еще худшими переменами. Одна из актрис, Мелани Гильбер, предпочла в данных условиях оставить труппу и уехать в Санкт-Петербург86. Будущее представлялось слишком неопределенным.

«К сожалению, проявления симпатии к нам были недолгими, и очень скоро мы стали предметом враждебных проявлений, которые, непрямые и робкие поначалу, скоро превратились в настоящие преследования, – говорил Домерг. – Эта неприязнь русских к имени французов набирала силу постепенно; она проявлялась уже в 1810 году. Импульс, исходивший из Санкт-Петербурга, быстро почувствовался в Москве, а оттуда распространился по всей территории империи. Поворот в политике произвел перемены в нашем положении. […] День ото дня национальная ненависть против наглых захватчиков становилась все более глубокой. Имя французов было всеми ненавидимо. […] Во французском театре хватались, как в предыдущие годы, с тем же и даже большим пылом за любое обстоятельство, за всякий намек, благоприятствующий тому, чтобы заклеймить нас презрением или выставить на посмешище. Хотя я был еще очень молод и никоим образом не вмешивался в политику, эти все возрастающие проявления ненависти к моей родине больно задевали меня. Пьесы же, в которых французы представали героями, вызывали неодобрительный ропот и оскорбительные выкрики зрителей. Скоро пришлось удалить из репертуара все пьесы, в которых имелись персонажи-французы, чтобы не провоцировать скандал и не задевать национальную гордость. От этого экзальтированного дворянства политический фанатизм незаметно распространился на рабов и даже проник в ряды армии. […] В тот момент когда смена посла оставляла нас без поддержки или осложнения в европейской политике не позволяли оскорблять нас, нам досаждали бесчисленными мелкими придирками. Наши пьесы, какими бы они ни были, подвергались строгой цензуре, и г-н Майков, директор императорских театров, по своему произволу использовал полномочия, каковые ему давала эта должность. Он затевал ссоры с нашими артистами, чтобы получить предлог для принятия мер против них, а когда они справедливо возмущались этими отвратительными приемами, он довольно глупо обзывал их якобинцами. Вот такие унижения нам приходилось терпеть. Когда же позднее генерал Ростопчин сменил графа Гудовича в должности московского губернатора, эти унижения перешли в тяжкие оскорбления. Г-н Майков отличался от числа прочих упорством, с которым он преследовал нас своей местью. Этот выскочка, из тех, кого настоящее дворянство презрительно именовало «человечишко», выказал себя самым рьяным в преследовании. Однажды возникшая из спора по незначительному поводу ссора, приключившаяся между камергером, г-ном Майковым и мною, приобрела такую степень горячности, что от бурной дискуссии мы скоро перешли к действиям. Из-за этой провинности я был препровожден в полицию, а оттуда – в театральную тюрьму. Свободное время, выдавшееся в заточении, я употребил на то, чтобы сложить об этом приключении песенку, которую намеревался отправить директору и распространить по городу, но г-н Ивашкин, московский полицмейстер, чей мягкий и доброжелательный характер контрастировал с грубостью г-на Майкова, отговорил меня от сего проекта, напомнив мне о вспыльчивости и влиянии моего противника. Однако, поскольку распространился слух, будто я готовлю обличительное сочинение против камергера, тот прислал ко мне своего эмиссара с предложением отпустить меня на свободу при условии, что я ничего против него не напишу. Я принял условия этого соглашения и был освобожден […]». Однако на этом дело не закончилось. «Через несколько дней после моего выхода из тюрьмы, – продолжал A. Домерг, – когда я работал ночью в своем кабинете, находившемся на первом этаже, камень, брошенный в окно, задел мою голову и с силой ударился в стену напротив.