себя. Весь его внутренний огонь, который лишь пробивался наружу, пока он писал портрет своей Музы, теперь вырвался из приоткрытой дверки души, как из горящей печи, и охватил Ведьму. Они оба мгновенно забыли стыд и осторожность, поддавшись внезапному порыву страсти.

Ведьма не сопротивлялась его поцелуям – она была на верху блаженства. Новая победа опьяняла ее, она отключила разум, который больше был ей не нужен, и утонула в волнах наслаждения.

Безумие, которое охватило их обоих, не покинуло их, когда они проснулись в объятиях друг друга. Солнечные лучи, заполнившие комнату, по-новому отражали лицо Ведьмы, и Художник любовался им, ожидая, пока она выйдет из состояния дремы, не отпускавшей ее еще какое-то время. Он принес ей кофе в постель, и пока она наслаждалась бодрящим напитком, в нем боролись две страсти – страсть обладать ею и страсть писать ее снова и снова. Вторая страсть победила, и он опять писал ее портрет – теперь уже в ярком солнечном свете с веселыми, смеющимися глазами.

Их идиллию нарушила мать, вернувшаяся с работы, и они поспешили уйти на улицу, потом поехали к Ведьме, и поскольку там не было мольберта и красок, Художник уже не мучился выбором, он просто наслаждался ее любовью.

Шло время – они метались между мольбертом и постелью, кочуя из одного дома в другой, выслушивая ворчание матери Художника и шутливые подколки друзей, которых они неизменно встречали на улице, пока однажды Художник не предложил ей:

– Знаешь что, давай бросим этот Город и поедем куда-нибудь, где никто не будет нам мешать предаваться творчеству и любви!

Ведьма была в восторге от этого предложения. Ей самой хотелось покинуть опостылевший холодный Город, в который никак не приходило лето, и уехать в страну вечного солнца и тепла. Они купили билет на самолет и на следующий день, никому ничего не сказав, улетели в Крым, в Гурзуф.

Неподалеку от поселка, в уединенной деревушке, спрятавшейся в горах, они сняли домик с верандой, выходящей на море и увитой розами и лилиями – совсем как на той первой картине, которую Художник изобразил в первую ночь их любви.

Домик стоял на краю деревни, никто из посторонних здесь не ходил и не мешал их уединению. Каждое утро Художник вставал очень рано и забирался высоко в горы, чтобы нарвать для своей Музы свежий букет рододендронов – диких горных роз. Он приносил цветы в спальню, ставил их в вазу, украшал ими их ложе любви, так что Ведьма просыпалась от нежного прикосновения лепестков роз к ее телу. Он улавливал ее трепетную дрожь, припадал к ее телу, не давая ей проснуться окончательно, погружал целиком в упоительную музыку любви.

Потом они завтракали на веранде, шли на море, а после обеда Художник садился писать.

Он писал картины на самые разные сюжеты, техника его оставалась той же – маленькие цветные осколки калейдоскопа, сливающиеся в единое целое, но изменилось настроение его картин. В них появился свет – тот самый таинственный и радостный свет, которого он не видел из-за душившего его внутреннего пламени. Теперь это пламя утихло, уступив место новому, просветленному состоянию души, которое, как прозрачное утро ранней осени, освещало его творения.

Художнику казалось, что эта идиллия будет продолжаться вечно, но с приближением осени его вдруг начало охватывать какое-то неприятное предчувствие неизбежной катастрофы.

Он не мог объяснить свои чувства, все чаще задумывался, уходил в себя, становился неразговорчивым и угрюмым.

Однажды во время такого приступа хандры он подошел к Ведьме, которая пережидала его депрессивные состояния, листая труды античных философов, и сказал:

– Я наконец-то понял, что меня так мучает изнутри, не дает мне покоя.

– И что же? – с интересом спросила Ведьма, отрываясь от томика Платона.

– Я почувствовал в тебе новый образ, и я должен его написать, – обреченно вздохнул Художник.

– Что же это за образ и почему он так тебя беспокоит? – серьезно спросила Ведьма. Она напряглась, в ожидании какого-то неприятного сюрприза.

– Пока я не знаю, но я болен этим и должен выплеснуть наружу, иначе это просто разорвет меня.

– Тогда не медли, начинай прямо сейчас.

Художник кивнул, достал кисти, усадил Ведьму в мягкое кресло с высокой спинкой и начал писать.

Несколько дней он трудился над этой картиной, что-то постоянно исправляя, что-то переделывая. Закончив работу, он убирал холст, прося Ведьму не смотреть на картину, пока он ее не завершит.

Между тем, уже чувствовалось наступление осени, вечерами за окнами завывал прохладный ветер, несущий по воздуху желтые и красные листья. Цветы постепенно опадали, сад терял свой пышный облик и становился похож на бедного полураздетого странника, последние лохмотья которого безжалостно срывает ветер.

Они уже меньше гуляли, больше сидели дома. Ведьма читала, а Художник все писал свою новую картину.

Наконец однажды вечером, когда Ведьма, устав от неподвижного сиденья в кресле, ушла спать, он вдруг понял, что разгадал тот тайный смысл новой картины, что так терзал его душу последние дни. Он завершил свою картину, поставил ее на мольберт перед постелью и заснул рядом с Ведьмой.

В то утро впервые она проснулась раньше Художника. Встала с постели и увидела перед собой картину на мольберте. Художник больше не прятал ее, напротив, поставил так, чтобы она ее сразу же увидела.

Ведьма как зачарованная смотрела на свой портрет. Картина, на первый взгляд, была самой простой – на черном фоне на высоком стуле сидела женщина в алой блузе. Ведьма узнала в ней себя, но в то же время, что-то в лице женщины, изображенной на холсте, было чужое. Она посмотрела на портрет внимательней и поняла, что Художник изменил ее глаза. На картине они были не серые, стальные, как у нее в жизни, а черные, как будто увлекающие за собой в какую-то бездонную бездну. Обычно он изображал ее лицо нежным, с вдохновенным взглядом, и этот новый образ не понравился Ведьме.

Ведьма внимательно разглядывала своего двойника. Женщина была одета совсем просто – на ней не было ни колец, ни украшений. А кольцо в виде змеи, с которым она не расставалась, как бы ожило и стало существовать отдельно от своей владелицы.

На плече, прислонившись к щеке женщины, сидела небольшая зеленая змейка. Она была небольшой, едва заметной, так что Ведьма не сразу увидела ее в полумраке, но эта аллегория, найденная Художником, ее испугала.

Ведьме стало страшно. Она поняла, что Художник каким-то своим тайным, внутренним чутьем разгадал ее сущность.

Оставаться здесь дольше уже не имело для нее никакого смысла.