Вскоре он ушел, и, закрывая за собой дверь, он еще раз обернулся и сказал:

— Помните… никаких Панталоне и никаких панталонов!

Ничего интересного я, конечно, от этой работы не ожидал… Но военный коммунизм уже кончился, сопутствующие ему «пайки» и карточки тоже! В жизнь вошел червонец! Его надо было зарабатывать!

Разгружать вагоны на железной дороге, барки на Неве или научиться ловить этот червонец своим очень несовершенным графическим искусством!

О живописи нечего было и думать… О ней как-то все, кому ведать надлежало, перестали вспоминать.

Театр, книжная графика… это еще «хлеб»! Даже у «великих» мастеров живопись никто не покупал!

И опять через неделю раздался стук в дверь.

— Это — только для вас! — раздался голос Владимира Николаевича. — Я как увидел эту тему, так сразу и подумал: «Нет, эту уж для Владимира Алексеевича! Дудочки! Никому не дам эту тему из „ядра“! Только для него»!

Он, действительно, самым искренним образом чем-то мною был очарован, хотя, конечно, и видел как присяжный график, что я еще очень, очень незрел!

— Вот тут детишки, дети новой эпохи… Не забудьте это подчеркнуть… Ну, они тут на дворе играют… Зима, там с горы катаются. А на первом плане лепят снежную бабу! — Он запнулся. — Нет, снежную женщину!.. Нет, нет… снежную скульптуру! Ну, тут в руках у ней метла… Два уголька вместо глаз. Морковка вместо носа… Это вы будете делать с удовольствием… Предчувствую: это у вас выйдет… ну, в стиле рисунков к книге Евреинова… Там у вас Шекспир хорошо нарисован… — Он улыбнулся. — Ну, как, угодил? Да, да, позабыл сказать… Только цилиндр у него, у нее на голове не должен быть. Это, знаете, — по-немецки… буржуазный рисунок… Ну, какую-нибудь кепочку пролетарскую надвиньте на нее… Это будет и ново и забавно. Создадим графику без «панталонов».

Уходя, он опять обернулся и напомнил:

— Только не цилиндр! Заранее предупреждаю… все провалите…

Я стал работать над этим рисунком и еще над какими-то «темами», подкинутыми им в тот раз… А в голове какое-то желание состязаться с новыми рисовальщиками Европы.

А в эти годы стали проникать к нам книжки с рисунками художников Франции и Германии…

Откуда только доставал их Георгий Семенович Верейский? Но доставал и делился «показом» со своими друзьями.

Бретань глазами Вламинка! Какие черные, вкусные, бархатные пятна в его литографиях… Какая вкусная композиция стен, крыш, углов зданий!

«Арль, страна, тертая чесноком». Прозрачные и острые зарисовки Дюфи…

Немцы-экспрессионисты. Альфред Кубин, Оскар Кокошка! Как же они далеко уехали от своих «доблестных» анатомий, этой чести немецкой живописи!

Впервые увидели некоторые рисунки тростниковым пером Ван Гога. Я, конечно, знал его живопись; приезжая в Москву летом 1920 года, я видел ее в тех же особняках, но уже государственных. «Ночное кафе». «Красные виноградники». «После дождя». Перовые же рисунки были для нас новостью. Письма к брату стали широко известны только в 30-х годах.

Верейский и Воинов сразу стали рисовать тростником, тушью на больших листах энгр.

Тут вот и сказалась разница между мной и ими. Они жили в тех же квартирах, что и в 1913 году… Я — потерял все! Если доставал правдами и кривдами лист настоящей бумаги, то старался выкроить из нее по крайней мере восемь акварелей. Скоростной бег… Один бежит в дырявых валенках, другой в иностранных спортивных туфлях!

Но, по правде сказать, несмотря на бумагу, несмотря на «тростник», купленный в итальянском магазине Дациаро или Аванцо в 1913 г., «этого самого гоговства-ван-гоговства» в работах моих друзей не было. Что-то суховато-прилежное доминировало и у того, и у другого! Боязнь ошибиться! Да и темпераменты мягко-сладенькие! Академизм! Ох, это слово! Как оно сбивает с толку… Академическое издание… Не придерешься! Что-то солидное, достоверное… Зачем употреблять это объемное, как туго набитый чемодан, слово?!

А не лучше ли: «ученический, учебно-педагогический рисунок»?!

Европа сняла шляпу именно перед тем, что ко всему у Ван Гога «придраться» можно было. Именно это и был «Новый день европейского искусства». Я созрел для него… Но надо было рисовать «кепочку»!

Провинция, тихая провинция вроде Тихвина, Подольска… Порхова… «Большой Гребецк»! Но Гребецк фантастический, лунный, голодный и со зданиями гениальных пропорций!

— Давайте, чтобы не хуже! Не хуже, не хуже!

Сначала эти два коротеньких словечка произносились робко, как самоутверждение, самосознание, потом они стали чуть не лозунгом эпохи и приобрели какую-то. угрожающую ядовитость. Эти два словечка, скользкие и быстренькие, преследовали меня даже во сне!

Но это было потом! Воцарилось это «не хуже» не сразу! А так, к концу 23 года, и «пошло оно сверху».

Говоря о «Большом Гребецке», я не хочу сказать, что он поглотил или вырос вместо Петербурга-Петрограда. Нет, это только клочок территории и слой в культуре Великого города, не больше… однако… Большой Гребецк ждал своего часа… Культура Петрограда была многослойной… Расстегай на три угла! Тут же рядом в Народном доме была Народная комедия. Сергей Радлов режиссер и художница Валентина Ходасевич — это слой самого нового и самого дерзающего и… может быть, самого нежизненного… Но как это характерно именно для тех — первых трех-четырех лет 20-х годов!