… — Слыхали, чего удумали? Фильм снимают про еврейский партизанский отряд, который воевал в Белоруссии.

— Откуда ему там бы взяться-то? Осолопели совсем!

… — Солженицын правильно февраль семнадцатого года описывает. Вот откуда у них воля взялась!

— Хто? Солженицын? Да хто он такой? Прохиндей! Ежли б не еврейское диссидентство, не видать бы ему нобелевки как своей задницы.

… — Москали поганые! Крым хохлам и татарве отдали. Деньги все — жидам. Кавказ — чеченам.

— Надо Казачью республику на Дону строить. Отделиться от Москалятины!

— И шоб нихаких там жидов и русского мужичья!

Среди подъесаулов, вахмистров, хорунжих, сотников мелькали черные ризы священнослужителей — тоже в чинах: иереи, протоиереи, архиепископ — в белом клобуке. Невольно взгляд Алексея магнитился к редкому женскому полу. Одну из здешних дам ему удалось послушать. Он тихонько подошел к кучке, где стояла высокая горделивая женщина в бордовом длинном вечернем платье, с высокой черной буклистой прической, с крепко подведенными карими глазами; она курила тонкую сигарету в длинном мундштуке, небрежно стряхивала на пол пепел, у нее были жирно накрашены красным фырчливые толстые губы; она рассказывала заинтересованным слушателям, которые лепились вокруг:

… — Когда мы жили в Витебске, мне бабушка поговорку говорила. Я испачкаю платьице, она мне: что ты ходишь грязная, как жидовка? А теперь, посмотрите, они чище всех. У них сплошной праздник! Все жидовские шлюхи на экран выползли.

— Чище всех, говорите? — возразил один из ближних слушателей, старый казачий офицер. — Нетушки! Они нашей крови в гражданскую столько пролили — на сто веков не отмыться!.. Бывший жидовский лавочник комиссар Юровский нашего Царя батюшку расстрелял. Никогда проклятое жидовское семя не заживет чисто на русской земле.

Дали звонок. Люди в фойе вздохнули, избавились от посуды, потянулись в зал.

Конференция началась с чтения правительственной, краснощекой телеграммы знаменитого казака, премьер-министра Виктора Степановича Черномырдина. Ведущий, грузный казачий сотник в портупее, зачитывая телеграмму, даже подделывался голосом под премьер-министра, который горячо приветствовал форум. Потом выступал с докладом бравый седовласый казачий генерал. Выступал коряво. Пробовал говорить без бумажки — не клеилось; начинал читать приготовленный текст — выходил набор пафосных залпов.

— Казаки сегодня — последний гарант стабильности на Юге России. Нет казаков — нет никакого российского Кавказа!

После лозунгов седого усатого генерала зал единодушно аплодировал, с разных мест летели выкрики:

— Любо!

Это «Любо!» катилось по рядам словно звуковой вал, появлялось ощущение спаянности и эйфории зала.

— Любо! Любо!!

Алексею Ворончихину тоже становилось как-то «любо» — задорно, ликующе, но вместе с тем какая-то тревога вкрадывалась в сердце: словно за ним кто-то пристально и не дружески наблюдал; хотелось оглядеться по сторонам.

Затем была пара бравурных атаманских выступлений, пара дежурных думских приветствий, речь архиепископа Феофана, который видел в казачестве «неколебимую опору православной веры». Алексей начал было позёвывать в президиуме, мечтать поскорее выпалить свое приветствие досточтимому собранию и податься восвояси. Но тут объявили выступление доктора филологических наук, профессора Артамохина. Профессор сидел в президиуме с краю, во втором неприметном ряду.

Трибуну занял человек невысокого роста, с рыжевато-русой аккуратной бородкой, в обычной потертости, рабочем профессорском костюме. Пиджак на нем сидел даже мешковато. Вокруг карманов лоснилось… Он снял очки, улыбнулся и острым цепким взглядом окинул зал, бросил взгляд на президиум, на Алексея. Алексей даже вздрогнул: как же он раньше не разглядел такую личность! Уж не он ли наводил тревогу, пялясь в Алексеев затылок из второго ряда? Профессор Артамохин тут чужаком не считался. Он был скорее гвоздем конференции. Зал почти с первых же его слов вострепетал некой потайной, но естественной радостью, — притворство в таких случаях немыслимо. Алексей и на себе почувствовал оживление и азарт аудитории.

— Сейчас евреи трубят на всех углах о холокосте, — мягко говорил профессор Артамохин. — Разберемся, братья и сестры, что это за термин. «Холокост» — с древнегреческого «всесожжение». Стало быть, речь ведется о полном истреблении евреев. Ну что ж, мы, конечно, скорбели бы и, возможно, даже прослезились, если был бы настоящий холокост, настоящее всесожжение. (Шорох, веселое оживление в зале.) Но его не было и в помине! Славян в годы Второй мировой войны погибло на порядок больше, чем евреев, но никто не говорит о холокосте. Какой же смысл втравливать в мозги людям разную околесицу вроде еврейского холокоста? Смысл очевиден: немецкий капитал! Огромные репарации от Германии. Кто из наших пострадавших семей, братья и сестры, получил хоть одну марку немецких репараций? (Недовольный ропот зала.) — Профессор Артамохин передохнул, ущипнул себя за бороду. — Представьте на минутку, братья и сестры, что с картины Шагала убрали бы по эстетическим соображениям какого-нибудь ангелочка с ослиной мордой. Или напротив — подрисовали бы какому-нибудь шагаловскому уродцу, прошу прощения, половой орган? Скандал! Цензура! Извращения! А что же сотворили с авторским словарем Владимира Ивановича Даля? — Профессор Артамохин опять окинул зал прицельным, волнующим взглядом; цапнул взглядом и Алексея Ворончихина. — Вульгарный польский лингвист Бодуэн де Куртенэ втащил в авторский словарь целый пласт бранных матерных слов, которые не входили в Далево творение… При этом псевдоязыковеды купировали статью со словом «жид»… Там были и пословицы о жидах. Простите, о жидах, не о татарах! Для татар у русских — свои поговорки… А вот о жидах убрали. А между тем слово «жид» использовали в России тысячу лет. И используют повсеместно. Пушкин, Гоголь, Тургенев, Лесков, Куприн, Шолохов… Как быть с ними, если слово «жид» у них законное, знаковое и на своем месте? Ненавистники России хотят вытравить из нашего языка это замечательное слово «жид», которым мы не только определяем национальность, но и натуру человека. — Профессор зачем-то надел очки, хотя пред собой не держал никакой рукописи, снял очки, радостно сверкнул глазами, хитро бросил взгляд на Алексея, словно ждал от него улыбки и какого-то знака солидарности. Алексей, как загипнотизированный, почтенно кивнул ему. — Сколько восхитительных производных от этого слова! Поистине богатство оттенков. Если мы видим на сцене всем опостылевшего дельца от эстрады Иосифа, мы тут же говорим «жидяра». Если же появляется толстозадая хамоватая Лолита, мы тут же говорим «жидовка». Ежели выходит обезьянистый пародист Фима — «жидочек»… Вспомните-ка, братья и сестры, как чудно у Достоевского используется это бесподобное, просто поэтическое слово «жидок». Тут и характер, и пархатость, и пошлятинка, и стяжательство, без которого ни один жидочек жизни своей не мыслит. А такие блистательные словообразования: жидюк, жидовьё, жидомор, жидокопы, прожидовлен… Целый семантический куст нашего великорусского языка! — упивался языковед Артамохин. — А поговорки? Прелесть! Жид языком машет, а мужик на него пашет… Льстив жид в бедности, нахален в равности, изверг при властности… Жид и ладаном готов надымить, только бы деньгу добыть… — Он фистулой возвышал голос, взмывал над залом, кружил над ним, расправив из-под мешковатого пиджака крылья, и весь зал сидел в счастливом оцепенении. Он утишал голос до шепота, и, казалось, весь зал, чуть привстав с сидений, беззвучно губами повторял за ним сказанные слова.