Мало того что меня угнетала напряженная и нервная атмосфера суда, мне еще приходилось вставать в семь утра, потому что при плотном трафике на улицах Лос-Анджелеса на дорогу до суда уходил ровно час, а я обязан был быть на месте ровно за десять минут до начала.

Наконец, слушания подошли к концу. Каждая из сторон согласилась, что на обсуждение и вынесение приговора жюри предоставляются два с половиной часа. Я и представить не мог, о чем можно было говорить все это время. Мне все было предельно ясно: федеральный иск закончится полным оправданием. Я уже не думал о том, что в случае неудачного для меня исхода могу просидеть в тюрьме целых двадцать лет. Правда, мне показалось, что заключительная речь судьи могла бы быть менее туманной. Еще я попытался понять, какое впечатление его речь произвела на женщину-репортера из «Таймс», но так и не смог увидеть ее лица. Когда она выходила из зала вместе с другими членами жюри, то не смотрела ни налево, ни направо.

Как только мы вышли из зала суда, Гизлер наклонился ко мне и тихо сказал:

– Сегодня нам не разрешено покидать здание до вынесения вердикта, но… – добавил он с оптимизмом, – мы можем посидеть на балконе и погреться там на солнышке.

Этот едва уловимый намек прозвучал как нечто жестокое и зловещее, сдавившее мне горло и напомнившее о том, что я все еще принадлежу не самому себе, а закону.

Была уже половина второго, я был уверен, что присяжные вернутся в зал максимум минут через двадцать, а поэтому решил, что не буду пока звонить Уне. Но прошел еще час! Я позвонил ей и сказал, что жюри все еще совещается и я свяжусь с ней сразу же, как только все закончится.

Тем не менее прошел еще час, а присяжные так и не появились! Что заставило их задержаться? Обсуждение не претендовало и на десять минут, ведь всего-то и нужно было согласиться, что я не виновен! Все это время мы с Гизлером сидели на балконе, даже не пытаясь говорить о причине задержки, пока, наконец, Гизлер не посмотрел на часы.

– Уже четыре, – будничным голосом произнес он. – Что их там задерживает, хотел бы я знать?

Мы принялись рассуждать о возможных причинах и прочих деталях дела, которые могли бы задержать вынесение решения…

В пятнадцать минут пятого прозвенел звонок, означавший, что жюри присяжных вынесло решение. Когда мы возвращались в зал, я думал, что мое сердце выпрыгнет из груди.

– Каким бы ни было решение, никаких эмоций, – сказал мне Гизлер.

Мимо нас быстро бежал вверх по ступенькам запыхавшийся и возбужденный федеральный прокурор в сопровождении таких же возбужденных помощников. Последним поднимался все тот же Типпи Грэй, со своей ухмылкой и косым взглядом через плечо.

Публика быстро заполнила зал, и в нем повисла напряженная тишина. Я пытался держаться хладнокровно, но сердце билось уже в горле.

Секретарь суда ударил молотком три раза, извещая о появлении судьи, и мы все встали. После этого все снова заняли свои места и в зал начали входить члены жюри. Председатель коллегии присяжных передал документ с решением секретарю суда. Гизлер сидел, склонив голову, и смотрел на свои ботинки, нервно бормоча то-то вроде: «Если он виновен, то это будет самым несправедливым приговором суда! Самым несправедливым приговором в истории суда!»

Секретарь прочитал документ, три раза ударил молотком и объявил решение жюри:

– Чарльз Чаплин, дело № 337068, подозреваемый… по первому пункту обвинения… – тут он сделал длинную паузу. – Не виновен!

Аудитория в зале взорвалась криками и так же резко затихла, ожидая продолжения.

– По второму пункту обвинения – не виновен!

В заключение ко мне обратился судья.

– Мистер Чаплин, ваше присутствие в суде больше не требуется. Вы свободны.

Он протянул руку и поздравил меня, то же самое сделал и прокурор.

– А теперь идите и пожмите руки членам жюри, – подсказал мне Гизлер.

Когда я подошел к скамье присяжных, женщина, которая так не понравилась Гизлеру, встала и протянула мне руку, и тут я впервые смог рассмотреть ее лицо. Она была красива, глаза сияли умом и пониманием. Мы пожали друг другу руки, и она сказала, улыбаясь:

– Все в порядке, Чарли, это все еще свободная страна.

Я не мог заставить себя говорить, ее слова поразили меня. Я мог только кивать и улыбаться, а она продолжала:

– Я видела вас из окна комнаты присяжных – вы ходили туда и обратно, и я так хотела сказать вам, чтобы вы не волновались. Если бы не одна особа, то мы закончили бы через десять минут, не больше.

Я едва сдерживал себя, чтобы не расплакаться от ее слов. В ответ я лишь улыбнулся и поблагодарил ее, а потом повернулся к остальным присяжным и поблагодарил их тоже. Все дружески пожали мне руку, за исключением одной женщины, которая с презрением смотрела на меня. Я собрался было уходить, как меня остановил голос председателя жюри присяжных:

– Да прекратите же, сударыня, расслабьтесь и пожмите руку!

Она холодно протянула мне руку, а я холодно протянул ей свою в ответ.

Уна была на четвертом месяце беременности и сидела на лужайке перед домом. Она была одна когда услышала новости по радио, упала в обморок.

Мы тихо поужинали дома, только я и Уна. Нам не нужны были ни газеты, ни телефонные звонки. Мне никого не хотелось ни видеть, ни слышать. Я чувствовал себя опустошенным, униженным, c оголенной душой. Даже присутствие слуг в доме было для меня невыносимо.

После ужина Уна сделала мне крепкий коктейль из джина с тоником, мы сели у камина, и я рассказал ей о причине столь долгой задержки при вынесении вердикта и о женщине, которая сказала, что мы живем во все еще свободной стране. После столь долгих недель напряжения на меня накатила усталость. В ту ночь я ложился в кровать со счастливой мыслью, что мне больше не надо рано вставать, чтобы ехать в суд.

Через день или два после всего этого Лион Фейхтвангер с юмором заметил: «Вы единственный артист во всей Америке, кто войдет в историю этой страны как человек, который ввел всю американскую нацию в состояние политического антагонизма».

* * *

Против меня повторно возбудили дело об отцовстве, несмотря на результаты анализов крови. Один адвокат путем ловкого манипулирования и благодаря своим связям с местными политиканами добился пересмотра дела. Он смог передать опекунство над ребенком суду, и в этом случае присутствие матери в суде уже не требовалось. Она сохранила за собой двадцать пять тысяч долларов, которые получила от меня, а суд, выступавший в роли опекуна, потребовал деньги на содержание ребенка.

В результате первого слушания присяжные не смогли прийти к единому решению, что разочаровало моего адвоката, который посчитал, что дело выиграно. Во время второго слушания присяжные выступили против меня, даже несмотря на то, что результаты анализа крови считались в Калифорнии непреложным доказательством виновности или невиновности обвиняемого.