куражился, важничал, фыркал на меня, кричал. А я все терпел. Но когда дело дошло до супа, и Хлестаков, оттолкнув от себя чашку, презрительно проговорил: «там, Осип, супу немного осталось. Дрянь, но для тебя очень подходящая. Лопай, скотина!» – я уже не выдержал. Взял чашку, опустил в нее голову, начал жадно лакать, громко причмокивая; затем вышел на авансцену, перевернул чашку, поднял ее высоко вверх, подставил губы, будто глотаю последние капли. И, наконец, тряхнул чашкой и надел ее себе на голову.

– Браво, браво! – снова заревели гимназисты в задних рядах. – Бис! Ура!

Успех получился, в общем, небывалый. Все остальные картины с появлением городничего, Добчинского и Бобчинского совершенно сошли на нет. Публика смотрела исключительно на меня, или, вернее, не на меня, а на мою голову, которая до ушей ушла в белую фаянсовую чашку. Как ни старался городничий трепетать и приседать перед Мишкой, чтобы отличиться перед публикой; как Бобчинский ни показывал на свой разбитый при падении нос, – ничего не выходило. Я один царил на сцене, медленно передвигаясь со своей чашкой то туда, то сюда, принимая иногда величественные позы царя Эдипа.

В антракте, перед физико-химическим дивертисментом, директор и преподаватель Федор Кузьмич прошли к нам за кулисы, то есть просто напросто отодвинули занавес. Директор сурово осмотрелся и поманил меня пальцем.

– Это что за безобразие? – возмущенно спросил он.

– А что, Лев Львович?

– Зачем ты надел на голову супник? Что за клоунада такая?

– Это по Гоголю, Лев Львович.

– По Гоголю? Врешь, мошенник. Федор Кузьмич… Ээ… Разве у Гоголя Осип надевает чашку на голову?

– Никак нет, Лев Львович. Не надевает.

– Надевает, Федор Кузьмич! Честное слово! В приложении сказано!

– В приложении? – Директор задумался. – Странно. Очень странно. Сколько постановок я видел, никогда в жизни ничего подобного не встречал. Федор Кузьмич, пожалуйста… Ээ… Расследуйте, есть ли у Гоголя, там… И завтра же мне доложите.

– Слушаю-с.

* * *

– Милостивые государыни и милостивые государи! – заученным тоном произнес Алеша Скворцов, когда занавес раздвинулся и начался дивертисмент. – Сейчас вы увидите замечательный научный факт влезания крутого яйца в графин!.. Господин помощник! – обратился он к стоявшему возле столика Коле Верейскому. – Будьте добры, покажите многоуважаемой публике, чтобы все убедились, что оно не фальшивое.

– Не надо! – раздалось из генеральского ряда. – Верим!

– В таком случае, начинаю. Вот, я, господа, беру бумагу, зажигаю ее и кладу в графин. Помощник, дайте спички!

– Он сожжет нам гимназию! – тихо, но с достаточным испугом в голосе, пробормотал инспектор, сидевший в первом ряду.

Скворцов эффектным жестом поджег бумагу и сунул в графин. Бумага потухла.

– Помощник, спички!

Скворцов зажег новый клочок, бросил. Клочок потух.

– Немного терпения и мы добьемся замечательной вещи, – не смущаясь, произнес Скворцов. – Помощник, дайте керосину!

– Керосину? Нет, нет! – привстав с места, громко проговорил инспектор. – Керосину нельзя!

– Хорошо, тогда мы зажжем еще раз. Вот… Чирк! Кладу снова. Теперь горит. Многоуважаемая публика! Вы видите внутри дым. Этот дым научно происходит от огня, который, это самое… должен вогнать яйцо внутрь без всякого повреждения конечностей. Я становлюсь в сторону… Видно всем?

– Видно, видно!

– И теперь я прикладываю яйцо к горлышку. Вот. Хотя горлышко меньше, но оно легко втянет яйцо… Раз, два, три…

– Не втягивает! – закричали из задних рядов.

– Я говорю снова: раз, два, три… Вот… Сейчас… Так. Ну, хорошо. Теперь я еще говорю: раз, два, три… Странно! Всегда лезло… Значит, я говорю: раз, два, три…

– Четыре, пять, шесть! – крикнул кто-то.

– Раз, два, три… – дрогнувшим голосом продолжал Скворцов. – Не понимаю, в чем дело. Раз, два, три… В таком случае, милостивые государыни… Раз, два, три… Иии…

– Довольно, Скворцов! – сочувственно сказал директор, увидев, что фокусник утирает глаза рукавом. – Иди себе с Богом. Давайте следующий номер!

– Господа! – заменив на сцене Скворцова, развязно заговорил Борька Синявин. – Я имею честь представить вам фокус с интересным сжиганием платка. Прошу кого-нибудь одолжить мне платок!

– Опять сжигание? – послышалось с того конца первого ряда, где сидел инспектор.

– Господа. Итак, я имею честь просить платок, – продолжал Синявин. – Может быть, кто-нибудь даст платок?

В зале воцарилось тягостное молчание.

– Господа! – умоляющим тоном продолжал Синявин. – Я же не могу начинать… Обещаю, что платок будет целым, хотя и сожжется… Может быть, кто-нибудь даст?

Не добившись ничего, Борька растерянно оглянулся по сторонам, пошевелил губами, уставился растерянным взглядом на директора… И густо покраснев от незаслуженной обиды со стороны публики, удалился за кулисы, бормоча что-то.

А следующим номером после сжигания платка шел уже мой: доказательство существования центробежной силы. Эта центробежная сила, нужно сказать, была моей специальностью. Сколько опытов мною проделано и дома, и в гимназии на репетициях! И всегда все выходило удачно. Я привязывал веревку к жестянке, жестянку наполнял водой и быстро вращал в воздухе всю эту систему. Иногда, правда, случалось, что вода вылетала фонтаном. Но часть ее, все-таки, всегда оставалась внутри, что показывало на несомненную точность законов природы.

– Центробежная сила! – сказал я, выйдя на авансцену, держа веревку с жестянкой и раскланиваясь с публикой. – Тайна природы с непроливанием жидкости во время вращения!

Я шаркнул ногой и отошел к столу, на котором стоял заготовленный заранее молочник. Для большего эффекта Алеша Скворцов убедил меня наполнить жестянку на спектакле не простой водой, а какой-нибудь другой, более ценною жидкостью.

– Вот мы наливаем сюда молоко, – сказал я, наклоняя молочник к жестянке. – Вот, прошу убедиться, молоко почти доходит до краев. Кто не верит, может посмотреть сам. А теперь, когда жестянка наполнена, я беру в руку край веревки и держу так. Жестянка висит. А теперь я начинаю раскачивать. Нужно завертеть быстро… Прошу публику не волноваться. Законы природы ручаются… Луна благодаря этому вращается вокруг земли…

– Ай! Негодный мальчишка! – вскрикнула жена преподавателя математики, вскочив с места и стряхивая с себя молоко.

– Черт возьми… – в свою очередь, поднявшись, пробормотал сидевший рядом с нею командир полка. – Всего, с ног до головы, а? И это называется… центробежная сила? Возмутительно!

– Давайте занавес! – грозно воскликнул директор.

«Возрождение», Париж, 13 января 1939, № 4166, с. 6.

Во время тревоги

– Здравствуйте, господа, – спустившись в убежище русского загородного дома, бодро произнес генерал. – Как поживаете, Елена Степановна? Полина Андреевна, вашу ручку. Ну, что? Все опять в сборе? Ба, ба, ба… Электричество в нашем абри[465]? Кто провел?

– Я, ваше превосходительство.

– Великолепная мысль. Теперь можно, пожалуй, и в бридж поиграть. А?

– Если бы сюда стол, стулья, да газ провести, – удалось бы и чаю попить, – опытным взглядом окидывая подвал, проговорила Елена Степановна. – В некотором роде ходить друг к другу в гости.

– Ну, тоже придумали… – недовольно возразила Полина Андреевна. – Сейчас, конечно, трудно собирать гостей у себя. Все стеснены в средствах… Но приглашать сюда… Все-таки… когда не знаешь ни часу, ни дня… Кстати, генерал, хорошо, что пришли… Мы с Еленой Степановной только что спорили, когда опаснее налеты аэропланов: в лунную ночь