Миха не мог не слушать ее. Она говорила, как хороший, умныйдоктор. Она говорила о его здоровье. Она обращалась к нему на вы. Миха оченьдорожил своим здоровьем, и ему нравилось, когда к нему обращались на вы. Голосее звучал нежно, сочувственно. Она не дергалась, не пыталась вырваться. Онвнимательно слушал ее. Тревожно косился на свою руку и не заметил, что дулосместилось, уже не упиралось американке в висок, а смотрело чуть в сторону. Онотвлекся и пропустил самое важное: опер успел бесшумно соскользнуть сподоконника.

В следующее мгновение Миха взвыл от боли, согнулся пополам,выронил пистолет, отпустил американку, стал хватать ртом воздух. Перед глазамиплавали огненные круги, в ушах звенело. Опер применил какой-то очень знакомыйболевой прием, и Миха пытался понять, какой именно. Он сам знал кучу приемов,учил им своих пацанов в «Викинге». Теоретически он мог бы сейчас попробоватьотбиться, уложить здесь всех к едрене фене. Герой какого-нибудь боевика точноотбился бы. Но героям боевиков не бывает больно. А Михе было дико больно, жалкосебя и страшно. Ну отобьется, уложит. А дальше что?

Американка молча быстро обыскала его, вытащила маленькийнабор отмычек и ключи от машины. Опер держал его на прицеле.

Еще через минуту Миха лег на кухонный пол, лицом вниз,прижался щекой к холодному кафелю. Он видел перед собой облезлые ножкитабуреток, слышал голоса, но все в тумане. Руки его были вывернуты назад. Американкасвязывала их обычным бинтом. Майор сидел рядом на корточках и держал дуло у егоголовы. В левой у него был телефон. Он вызывал группу, потом говорил с какой-тоЗинаидой Ивановной. Отложив трубку, он обратился к Михе.

— Кто тебя прислал?

Миха молчал. Ему вдруг все стало безразлично, захотелосьспать, такая тоска навалилась. Он подумал, что если заснет, то проснется ужедома, в своей постели, как будто ничего не было.

— Я ведь пальну сейчас, — сказал майор, — кто тебя прислал?Ну, быстро!

— Пальнет, — подтвердила американка, — давай, дружок,колись. У тебя нет вариантов. Скажешь, кто прислал, останешься жив.

Миха затылком чувствовал твердый холодок дула. Опер могправда замочить его здесь и сейчас. Ничего ему за это не будет. Оперу оченьэтого хотелось, от него волнами исходила смертельная угроза. У Михи волоски навсем теле поднялись дыбом.

— Я не хотел, — пробормотал он, — я только перстень взять.

— Какой перстень? Чей? — опер вжал дуло в затылок ещекрепче.

— Друг попросил, — Миха зажмурился, — честное слово, я нехотел.

— Как фамилия друга? Ну? Быстро!

— Приз, — простонал Миха, жалобно растягивая «и».

— У кого ты должен был взять перстень?

— У девки. У этой… которая…

— Которая — что?

— Не знаю… убери пушку… убери, скажу.

Дуло отлипло от затылка, но все равно было рядом. ГоворитьМиха уже не мог. Только выл, тонко и протяжно. Они больше не задавали вопросов.На кухне появился еще один человек. Миха приоткрыл глаза, увидел застывшие мужскиеноги в обтрепанных джинсах и байковых тапках. Майор поднялся, они оставили Михулежать, отошли, исчезли из поля зрения, но были где-то рядом. До Михи доносилсяих невнятный шепот. Потом послышалось шарканье, и старческий испуганный голосзабормотал:

— Господи, какой ужас! Да-да, я понял, у меня был где-токапроновый шнур, или что-то в этом роде, я сейчас посмотрю. Маша, когда выосвободитесь, пожалуйста, загляните к Васе. С ней что-то не то, она дрожит,тяжело дышит. Глаза закрыты, и слезы текут.

* * *

У Штрауса слезились глаза, от этого заложило нос. Он не могнормально дышать. Правая рука занемела. Палец лежал на спусковом крючке, но неслушался. Штраус перестал чувствовать руку, от кисти до плеча, словно еепарализовало.

В первый раз такое случилось на площади, когда он не сумелвыстрелить в инвалида. Второй — в лагере, когда еврейская девушка разбила емунос. Сейчас опять. Он понял это слишком поздно. Возможно, если бы клевомузапястью не был пристегнут заветный чемоданчик, Штраус сумел бы быстро инезаметно перехватить свой пистолет и выстрелить левой. Время на это у негоимелось. Палить в американца лейтенант не собирался. Он хотел проверитьдокументы и проводить до контрольного пункта. Но, увидев у своей груди дуло«Вальтера», дал короткую очередь из автомата.

Лейтенант потом еще много лет рассказывал, и детям своим, ивнукам, родственникам и друзьям, как чуть не погиб в Берлине, в один изпоследних дней войны, в доме на Вильгельмштрассе.

Перед ним появился, словно из-под земли, странный человек вштатском. Вроде бы американец, но кто на самом деле — неизвестно. Его красивый«Вальтер» дал осечку. А через секунду рядом рвануло очень сильно, началсямассированный артобстрел, надо было мотать скорей, от греха подальше. Лейтенантедва успел выскочить, в дом попало сразу несколько снарядов, стены рухнули. Таки не удалось узнать, кто это был: американец, немец, черт из табакерки. Егозавалило обломками вместе с чемоданчиком и документами, которые он так и непоказал лейтенанту.

Потом по дымящимся развалинам дома на Вильгельмштрассешныряли, как тени, оборванные, голодные, безумные люди. Поживиться им былонечем. Повезло только одному. Из-под обломков торчала рука. На мертвом пальцепоблескивал перстень. Мародер снял его, завернул в бумажку, положил в карман ибыл счастлив, когда через пару дней удалось обменять эту глупую побрякушку набанку американской тушенки.

Боль была быстрая и жгучая. За ней последовал свист, вой,треск, месиво звуков, медленные ритмичные вспышки синеватого света, мрак, опятьсвет. В каждой вспышке содержались тысячи подвижных картинок, в звуковом хаосеможно было различить рваные нити отдельных звуков: шепот, крик, хоровое пение,карканье кладбищенских ворон и ораторов с трибун, плеск знамен, грохот военныхоркестров, плач, вопли ужаса и лай партийных приветствий. На картинках былилюди с одинаковыми лицами. Ряды близнецов, то в полосатых пижамах заключенных,то в военной форме, то в джинсах и футболках, на которых отштампованы портретыкакого-то человека. Близнецы качались, взявшись за руки, синхронно открывалирты, пели что-то дружным хором, прыгали и тянули вверх руки, похожие на белуютраву. Маршировали колоннами, работали у громадных конвейеров, иногдаразбегались, заполняли собой пространства, похожие на города, забивались вмелкие ячейки серых огромных зданий, потом опять стекались в единую массу, какртуть из разбитого градусника. Они не имели ни пола, ни возраста, ни чувств, нимыслей, они даже не знали, что живут, и умирали легко, по команде. Они умирали,а новые не рождались. Не было жизни. Отто Штраус разгадал ее тайну. Разгадкаоказалась простой, как все гениальное: смерть. Его личная смерть. Его вечность,которая состояла из четкой смены света и мрака, семьдесят вспышек в минуту, вритме здорового пульса. Черная глухая тоска чередовалась со вспышкамисиневато-белой, ослепительной злобы. И так всегда, без конца и начала.