«…Я вполне сознаю, что с моей стороны глупо и самонадеянно указывать вашему святейшеству, который в своей безмерной предусмотрительности и совершенной благости больше поймет за один миг, чем я за тысячу лет, и всегда расположен и готов на поиск и исполнение всякого добра. Но верю, что меня извинит та любовь, с которой я от всего сердца служу вам, толкающая меня на этот проступок. Поистине, я решаюсь на него, лишь крайне желая чести и славы вашему святейшеству и того, что если Бог хочет за наши грехи покарать нас новой войной, пусть, по крайней мере, не кажется, что ваше святейшество первым взяло факел в руку и принялось со всех сторон разжигать этот пожар, закрывая путь к миру, а открывая – к нашествию турок и порабощению христианских народов. Несомненно, мнение о вашей доброте, благочестии, чистоте жизни, которое ваше святейшество стяжало во всем мире, о чем я безмерно радуюсь, слыша, как ваша слава звучит здесь, в Испании, – заслуживает, чтобы от вас ожидали не сеяния войн…»[53]

Раздраженный папа в ответ лишил Кастильоне той небольшой части из испанской церковной дани, на которую нунций, как ответственный за ее сбор, имел право. Все продолжалось по-прежнему; о новых замыслах и проделках святейшего отца и его окружения нунций узнавал, лишь когда о них говорил уже весь мадридский двор и едва ли не народ на улицах. Кастильоне стал помногу болеть.

Вернувшись во Францию, король Франциск отрекся от всех данных императору обещаний и немедленно принялся за подготовку к новой войне в Италии с целью «восстановить свою честь». О том, как это было воспринято в Риме, нунцию снова пришлось узнавать лишь из слухов.

«…Здесь многие утверждают как истинную правду, что папа заключил соглашение с Францией, – писал он в мае в Рим своему единомышленнику, немецкому кардиналу Шенбергу. – Доверяя благоразумию его святейшества, не сомневаюсь, что он в любом случае примет лучшее решение – то, которое приведет к миру и спокойствию. Думаю, что, если он вступит в союз с Францией, от этого неизбежно начнется война, по естественному желанию христианнейшего короля, который ищет славы для себя и отмщения за прошлое. А если последует война, любой ее исход послужит к ущербу папы, который не получит добра, если христианнейший король станет владыкой мира, хоть бы он и был с ним в союзе, так как в минувшее время король был оскорблен его святейшеством; а если король проиграет, его поражение будет и поражением папы. Ведь папа таким образом вызывает вражду со стороны императора, который теперь настроен по отношению к его блаженству весьма доброжелательно, если я не самый несведущий человек на этом свете»[54].

Письмо Кастильоне еще не успело достичь Рима, как Испания уже узнала о том, что папа присоединился к коалиции Франции, Англии, Флоренции, Венецианской республики и герцогства Миланского против Империи. Перчатка была брошена, и Карл V не замедлил ее поднять. Военные действия немедленно начались в Ломбардии, где стояла большая императорская армия. Всего лишь год назад Милан, отвоеванный императором у французов, был передан под власть сына Лудовико Моро, герцога Франческо II. Теперь же, когда герцог вступил в союз с Францией, императорские войска взяли Милан и жестоко разграбили его. Впрочем, для ведения большой войны на нескольких фронтах и с участием флота Карлу V требовались огромные деньги. Созванный им для этой цели парламент не согласился их предоставить: испанцы всех сословий сочли войну с папой преступлением против веры. Ужасное впечатление в стране произвела весть о вторжении в Ватикан восьмитысячного войска кардинала Помпео Колонны[55] при участии императорского посла Уго де Монкады в ночь с 19 на 20 сентября: наемники, часть которых составляли испанцы, разграбили папские драгоценности, украли и повредили немало святынь, подвергнув пыткам тех, кого нашли в ватиканских дворцах (сам папа с кардиналами успели укрыться в замке Святого Ангела). Нападение было столь наглым и разнузданным, что император, заранее негласно одобривший его как средство давления на папу, был вынужден публично оправдываться, изображая все случившееся самоуправством Колонны.

Почти одновременно Рима достигли устрашающие вести с востока Европы: 26 августа в бою со стотысячной османской армией было разгромлено венгерское войско, погиб король Лайош. Турки выходили к восточным границам Империи; неотложная организация сопротивления им становилась жизненной необходимостью как для императора Карла, так и для всей Европы. Война Климента VII против Империи в глазах христианского мира становилась неправой, противореча собственным призывам папы к всеобщему крестовому походу на магометан.

Угнетенный и устрашенный, папа был вынужден прекратить военные действия в Ломбардии. Начались переговоры о мире между главными участниками противостояния, но при этом выяснилось, что Франциск I, несмотря на неблагоприятное для него изменение ситуации, не отказывается от планов реванша. Французские послы при мадридском дворе вели себя вызывающе. В то же время Кастильоне не получал из Рима никаких ясных инструкций, а папский нунций во Франции писал ему, чтобы он во всем придерживался одной линии с французами. Но это было невозможно и потому, что граф чувствовал их крайнюю враждебность, и потому, что его единственной целью могла быть не поддержка воинственных намерений Франциска, а скорейший выход из войны как Святого престола, так и, по возможности, других итальянских государств, которые могли жестоко пострадать в случае ее продолжения.

«[Французы] злословят меня, – писал Кастильоне в Рим кардиналу Сальвиати 19 февраля 1527 года, – объявляя меня „имперцем“, не знаю уж, по какой причине, – разве что, видя, как ласковы ко мне император и остальные вельможи, а я не уклоняюсь от этого. Мне думается, что, если император мне доверяет, это может подчас принести пользу и папе. И я, по правде сказать, не вижу необходимости менять свое поведение, желая считаться порядочным человеком. Мне было бы стыдно, если бы в мои годы кто-либо усомнился относительно меня в том, в чем, как полагаю, до сих пор не сомневался»[56].