На следующий день Карл созвал на аудиенцию послов иностранных держав и со слезами на глазах говорил им, что не виновен в злодеяниях и святотатствах, совершенных без его ведома. В том же духе был выдержан и высочайший манифест, направленный ко всем государям Европы. Одновременно в письме имперской канцелярии в Ватикан разгром Рима без обиняков назывался «праведной Божьей карой». Никто из военачальников и офицеров, повинных в грабежах и насилиях, не был наказан, а иные даже значительно продвинулись по службе.

Если Рим, город для европейской цивилизации уникальный, после погрома восстал в обновленной красоте, то папский нунций в далекой Испании получил в этой трагедии рану, от которой уже не смог оправиться. Для Кастильоне май 1527 года стал границей между полнокровной, раскрытой в будущее жизнью и медленным угасанием.

* * *

«Рим был не только цитаделью христианской веры, кормилицей талантливых людей и мирным жилищем муз, но и нашей общей матерью[60]. Кто, приходя сюда чужаком, уроженцем иной страны, не был нежно принят и взлелеян на ее нежных коленях? Какой пришелец с самого края света не был принят ею как почетный гость? Для скольких она стала милее и дороже родной земли? Или какая душа, побывав здесь, не вернулась домой благороднее и мудрее оттого, что узнала ее? И найдется ли кто-нибудь, живший в Риме даже самое короткое время, кто не покидал бы его стены с неохотой и не радовался бы первой возможности вернуться туда? Поистине, это не разрушение города – это разрушение целого мира»[61].

Эти слова Эразма Роттердамского, написанные по свежим следам римской трагедии, Кастильоне мог бы повторить от себя с не менее страстной убежденностью.

Среди убитых, умерших от эпидемии, от последствий пыток и издевательств, были хорошо знакомые и близкие ему люди – клирики, ученые, литераторы, археологи. Шальным ядром был убит дипломат Паоло д’Ареццо, недавний товарищ Кастильоне по миссии в Испании. Агостино Фольетту, еще одного папского дипломата, бывшего, как и Кастильоне, сторонником союза с Империей, солдаты долго мучили, вымогая выкуп; наконец, через несколько дней, его, бредшего по улице в поисках любой пищи, застрелил пьяный солдат. Погибли общие товарищи и сотрудники Кастильоне и Рафаэля по исследованиям римских древностей – поэт, эрудит, археолог Андреа Фульвио, только что подготовивший к печати историческое описание Рима в пяти книгах, и Марко Фабио Кальво, старый грецист, переводчик Гесиода и Гиппократа. Двое других ученых его круга, Джованни да Удине и Джулио Кловио, претерпели жестокие пытки. У их общего товарища, папского секретаря Анджело Колоччи, погибла библиотека, коллекцию античных мраморов солдаты разбили вдребезги, самому Колоччи, чтобы остаться в живых, пришлось выдать все свое достояние, – равно как и Маркантонио Раймонди, художнику, гравировавшему изображения древних памятников, выполненные Рафаэлем. Кастильоне, вероятно, утешало то, что до всего этого ужаса не дожил ни сам его великий друг, ни его возлюбленная Маргерита Лути, запечатленная им на множестве картин, а после смерти Рафаэля ушедшая в монахини: ведь в дни погрома и монастырские стены никого не спасали от насилия.

Не меньше, чем гибелью друзей, Кастильоне был травмирован осквернением христианских святынь: «…Хоть я поистине глубоко сочувствую добрым клирикам, бывшим в Риме… и жестоко умерщвленным, как только в город ворвались солдаты, но еще больше сострадаю выжившим… И не могу не думать о неутолимой печали, горе, потрясении, о желании смерти, о смятении, о слезах и стонах этих старцев, столько лет проведших в этой святой церкви, которым много раз случалось собственными руками вынимать для показа святой Убрус Христов, при величайшем благоговении народа, при разноязыких восклицаниях паломников, приходивших почтить эту благословенную реликвию, называя ее великой милостью Бога… Теперь же они видели, как по алтарям и кельям, бывшим обителями молитвы, дерзко, в ярости, в жажде крови, в поисках золота и серебра рыщут вооруженные солдаты, убивая мужчин и женщин, юных и старых, и даже малых детей, повергая на землю столько священных реликвий, столько почитаемых изображений, мощи и кровь святых мучеников, смертью своею засвидетельствовавших, что они любили Христа больше жизни»[62].

На протяжении нашего очерка мы не раз имели возможность видеть, что Кастильоне ни в какую пору своей сознательной жизни не был оптимистом. От цинизма и отчаяния его спасали, пожалуй, несколько усвоенных им вещей. Первая – согласие с волей Бога, какова бы она ни была; эта мысль повторяется во множестве его писем к матери, равно как и в письмах матери ему. Несомненно, все это были для Кастильоне не просто слова. Вторая – сильное чувство дворянского долга, подкрепляемое доброй родовой славой. Третья – громадное уважение к творчеству; Кастильоне верил, что сокровища творчества, знания и мысли не погибают вполне, даже если гибнет их материальная оболочка. И наконец, четвертая – вера в возвышенную любовь.

Рим, в каком-то смысле, собирал в себе все эти нравственные нити. Он был для Кастильоне не только центром мира, но и отражением его собственного духа во всем самом для него дорогом, он был, можно сказать, его духовным телом. Оплакивая Рим древний, Кастильоне не раз называет его «растерзанным трупом». Труды Рафаэля как художника и археолога, его собственные труды как дипломата были попыткой воскрешения этого тела. Мы помним, как воспринял Кастильоне смерть Рафаэля: как «восстановление прав» Времени и Смерти, поколебленных смелым порывом гения. Казалось бы, и нынешнее разорение Рима можно было осмыслить и пережить подобным образом и хотя бы так утешиться. Но страдание Кастильоне усугублялось тем, что он находился вдалеке от любимого города и не мог выплакать свое горе на его пепелищах. Ему значительно прибавляли скорби упреки в бездействии и едва ли не в предательстве, обрушенные на него в послании папы, лишь только Климент VII, еще находившийся в плену, получил возможность писать. Папа винил в трагедии Рима, естественно, не себя и не своих советников, сделавших все, чтобы довести конфликт с Империей до крайнего ожесточения, а нунция, который годами предупреждал его, что́ может стать результатом такой политики.

Мы не знаем документально, каково было состояние здоровья Бальдассаре, но, кажется, вскоре после рокового события он почувствовал себя опасно больным. Возможно, это был рак. В июле следующего года он написал детям письмо на латыни, очень похожее на завещание.

«Моим дорогим детям Камилло, Анне и Ипполите.

Я уверен, дорогой сын Камилло, что ты всячески желаешь моего возвращения домой. Ибо, если и природа, и законы учат нас почитать родителей после Бога, можно сказать, что ты передо мной в особенном долгу, так как я удовольствовался тем, что имею одного сына, и не пожелал разделить ни свое достояние, ни свою любовь с другим. И ты обязан уплатить мне этот сыновний долг, чтобы я не пожалел о своем решении. Не сомневаясь, что ты это понимаешь, прошу тебя усвоить: мне не просто слегка хотелось бы исполнения этого долга, как некоторым другим родителям, но я требую его от тебя так, как если бы это было моей собственной обязанностью. Этот долг ты легко исполнишь, глядя на замечательного учителя, которого ты получил старанием друзей, почитая его как отца и повинуясь его указаниям так же, как моим. Я же, столь долго находясь вдали от вас, не могу дать тебе лучшего совета, чем эта строка из Вергилия, которую решаюсь повторить без хвастовства: