не дурак, — перебил его Эберн. — Он безумец!

— …в чем мы неоднократно имели неудовольствие удостовериться. Сомневаюсь, что наш одержимый всерьез рассчитывает на продолжительную войну с Атланской империей, имея под своим началом всего три сотни порождений Тьмы.

— Ахин пытается стать символом борьбы против Света, — развел руками Ферот. — Самоубийственная атака на Камиен — что может быть символичнее?

— Всего лишь стать символом? — хмыкнул Ирьян.

— Подавить сопротивление легко, а искоренить мысль о нем практически невозможно. Не недооценивай силу идеи.

— А насколько сильна идея, которой некому следовать?

— В каком смысле?

— Полагаю, вы знаете это лучше меня.

Ферот нахмурился. У него начали раздражающе зудеть пальцы. Пальцы, в которых он когда-то держал перо, подписывая указы об ужесточении мер наказания для провинившихся рабов, о расширении полномочий их хозяев и о прочих притеснениях порождений Тьмы. Причем происходило это тогда, когда они еще ничего не сделали. А после нелепой ночной вылазки сонзера в квартал фей много ни в чем не повинных невольников было живьем сожжено на площади перед Цитаделью. Позже режим ужесточился еще сильнее, и наверняка с тех пор страдания обитателей Темного квартала множатся с каждым новым днем, пока Ахин пребывает на свободе.

И что же произойдет, если одержимый осмелится напасть на Камиен или хотя бы на пригород? Все верно — зло будет наказано. Жестокая кара обрушится на всех порождений Тьмы без исключения. Вполне вероятно, что после акта атланского правосудия не останется никого, кто смог бы следовать идее борьбы, начатой Киатором, Мионаем и Ахином.

— То есть он не собирается нападать на Камиен? — пробормотал Ферот, массируя виски, в которых гулко стучала кровь, вызывая ветвистую пульсацию в голове. Боль вернулась.

— Ахин много где был, пока собирал войско по всей Атланской империи, — Ирьян задумчиво пригладил топорщащийся седой ус. Не помогло. Пригладил еще раз. И еще. — Если бы его цель находилась где-то вне Камиена, то он бы ее уже достиг. И мы бы об этом знали. Но нет… Одержимый определенно нападет на столицу.

— Зачем? Он же должен осознавать последствия!

— Значит, Ахин полагает, что последствия будут иными.

— Какими же? Если даже символ борьбы ни к чему не приведет…

— А почему вы не можете просто принять тот факт, что он спятил? — снова встрял Эберн.

Но его комментарий остался незамеченным.

— Дело не в создании символа или идеи, — бригадир оставил в покое непокорный ус и, слегка наклонив голову, с прищуром посмотрел в глаза епископа: — Действие. Он собирается что-то сделать. И рассчитывает при этом на такой итог, который мы даже не рассматриваем.

— Но что…

Ферот осекся. В памяти всплывали отдельные образы и обрывки фраз, но воспринять их единой картиной почти не представлялось возможным. Онкан, смывающий кровь с рук, и распятый на стене силгрим Фип. Донесения свидетелей, доклады городской стражи, жалобы фей и отчеты о допросах сонзера. Досье старика Киатора и его бешеного сынка Мионая. Разговор с кардиналом Иустином…

Сущность Света.

«Но это не может быть правдой», — нервно усмехнулся Ферот, зачем-то схватившись за рукоять белого меча. Светлый полубезумный взгляд атлана метался из стороны в сторону, как будто здесь, в грязной палатке с трупами демонов, можно найти ответы, разумное объяснение или хотя бы намек. Но как отыскать решение проблемы, существование которой попросту невозможно?

«Невозможно ведь?..»

Эберн почувствовал, как волосы на загривке встают дыбом. О чем бы епископ сейчас ни думал, что бы ни пытался отрицать, — гатляур чуял лишь самообман. Отчаянный самообман смертника на виселице, отказывающегося признавать скорую гибель, хотя петля затягивается все сильнее, грубая веревка впивается в шею, язык распухает, глаза лезут наружу, покрасневшее лицо вот-вот лопнет от ужасного давления. Но он продолжает отрицать свою смерть, не обращая внимания на разочарование в том, что шея не сломалась.

— Ты что-то понял, — эмиссар сложил руки на груди. — Выкладывай.

Нет времени деликатничать. Если Камиен действительно станет центром… чего-то, то гатляурам следует держаться от него подальше. Эберн уведет сородичей из столицы, даже если они будут не согласны с ним. Благополучие общины превыше всего.

— Меня посетила бредовая мысль, — вяло отмахнулся Ферот. — Я бы не стал всерьез рассматривать вариант…

Атлан замолчал.

— Это важно, — прошипел гатляур, покосившись на Ирьяна. — Как там сказал наш погонщик людей — действие с абсурдным итогом, так? Может, это оно и есть?

— Нет, не настолько же…

— Говори уже!

— Ахин может попытаться уничтожить сущность Света, — выдохнул епископ.

Вот он и сказал это вслух. Не будь его догадка настолько безумна, он бы назвал ее ересью. Но этот бред сумасшедшего едва претендовал на хоть сколько-то осмысленное предложение. И как у него только язык повернулся произнести такое? С тем же успехом можно приписать одержимому попытки погасить солнце, столкнуть небо с землей или сдуть весь воздух.

Нервно дернув головой, Ферот улыбнулся одним уголком рта и пожал плечами, как бы говоря: «Пошутили — и хватит». Но Эберн явно отнесся к его словам очень серьезно. Гатляур нахмурился, задумчиво запустив когти в подбородок, как это всегда делал Вилбер.

— Повелитель Света высвободил поглощенную светлую сущность, когда почувствовал приближение смерти, — принялся пояснять Ферот, хотя данный факт и без того прекрасно известен всем вокруг. — Вечная война окончилась абсолютной победой добра, наш Повелитель больше не нуждался в могуществе, дарованном сущностью Света. Он остановил Катаклизм, возродил жизнь и установил новый порядок во всем мире, основанный на идеалах добра и справедливости. Озаренная бесконечным сиянием Света Атланская империя бережно хранит его великое наследие и следует единственной истине и первооснове всего сущего. А презренным отродьям Тьмы высшей милостью великодушного Повелителя дарована возможность влачить жалкое существование и трудиться, дабы искупить грехи…

— И высвобожденный Свет всегда готов покарать зло руками своих возлюбленных детей, — закончил за него Эберн. — Я слышал это тысячу раз. Но вот что я тебе скажу, — гатляур ткнул епископа когтем в грудь: — Ложь, повторенная тысячу раз, остается ложью.

— Как ты смеешь?! — воскликнул Ферот, с такой силой сжав рукоять меча, что в бледных пальцах захрустели суставы. — Ересь!

Ирьян осторожно отступил назад.

— Ой, да брось, — раздраженно поморщился эмиссар, отмахнувшись от разъяренного епископа. — Взгляни на мир трезво. Я же вижу, что ты можешь.

Ферот промолчал в ответ. Он знал, что должен разразиться гневной тирадой, но почему-то не мог найти в этом смысл.

— Так-то лучше, — кивнул Эберн. — Не пойми меня неправильно… Впрочем, ты уже понял меня неправильно, но ладно. В общем, я никого ни в чем не упрекаю. Ваши атланские сказки… Прости. Ваши атланские доктрины меня не особо волнуют. Что в них правда, а что