— Le président sans phrases![63]— только покачал головой и сам в свою очередь воскликнул:

— Это не только против Божьего помазанника, но и против Бога и России!

Вместе с тем, как человек глубоко религиозный, он не хотел неоправданных страданий и предпочитал на кое-что закрывать глаза. Положение узников у него вызывало разноречивые чувства. Он презирал их за обманную попытку использовать неразбериху и возмущение и вместе с тем сочувствовал страданиям и жалкому положению, в котором они оказались, считая это карой за атеизм и пренебрежение традиционными ценностями. Расстановка сил в комиссии была достаточно сложной. Покойный император доверял Голицыну более, чем адмиралу Мордвинову или Сперанскому. Даже Аракчееву он предпочитал Голицына. Александр Николаевич сохранил и доверие нового императора. Кое-кто из тех, кому он сейчас поручил задать каверзный и уничтожающий призрачную надежду на благополучный исход вопрос, прежде ругали его мракобесом и гонителем свободной мысли. Однако Голицын, прекрасно это знавший, поступал несколько иначе, чем ожидалось. Впрочем, от многих ожидали другого, чем дождались. Разве кто-нибудь мог вообразить, что добродетельный Карамзин во всеуслышание заявит:

— Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж!

Пушечного грома алкал и государь, чья жизнь находилась в действительной опасности. Карамзину же ничто не грозило. Тех, кого он именовал безумными либералистами — Бестужевы, Рылеев и их достойные клевреты, — в случае удачи и пальцем бы его не коснулись, обратив быстро к полезным занятиям и не вспоминая об исторических, с их точки зрения, ошибках. Укрывшись вместе с Аракчеевым, князем Лопухиным и князем Александром Борисовичем Куракиным в Зимнем, он почему-то отделил себя от них, хотя был по своему прошлому и взглядам ближе к ним, чем кто-либо другой.

Никто так не демонстрировал преданности императорской короне, как Карамзин, выказав незаурядное в том чутье и предвидение. Однако при всем прекраснодушии и пожеланиях новому царствованию Карамзин не справился с важным поручением — составлением манифеста. Пришлось вмешаться Сперанскому, и с большими прибавлениями государя его обнародовали. Как не разочароваться в Карамзине? Писатель и историограф уступил первенство тем, для кого перо не самый привычный инструмент деятельности.

Император пригласил к себе Бенкендорфа и сказал:

— Александр Христофорович, коротко! Ни у тебя, ни у меня нет времени. Бумаги прочел и завтра тебе верну с замечаниями. Почти во всем с тобой согласен и едино мыслю. Создать корпус жандармов — первейшая необходимость. Что касается Министерства полиции, то не стоит возвращаться к прежнему. Впрочем, мы с тобой о сем уже переговорили. Проект высшей полиции и мне, и Толстому показался верным, хотя и несколько романтичным. О деньгах толково пишешь. Едва следствие будет завершено, а тело покойного брата предано земле, обсудим наиподробнейшим образом твои предложения. Пока готовь проект для подписания тщательно — с учетом моих пожеланий. Таково мнение и Толстого. После твоей беседы с Трубецким насчет Сперанского мне кое-что открылось из других источников. И не только о нем. Прошу тебя, будь особо внимателен, если что проскользнет. Двуличных не люблю и отвергаю. Не подъезжал ли кто к тебе с разного рода просьбами о содействии? Да, вот еще: твое письмо о государственной нашей безопасности прочел с величайшей внимательностью и даже наслаждением. Ты умница, Бенкендорф. Очень точно схвачено!

В письме о государственной безопасности Бенкендорф много внимания уделил воспитанию юношества. Число молодых людей, склонных к злоумышлениям, возросло до ужасающей степени с тех пор, как множество французских искателей приключений, овладев в России воспитанием подрастающего поколения, занесли сюда революционные начала своего отечества, и еще более со времени последней войны, через сближение наших молодых офицеров с либералистами тех стран Европы, куда заводили русскую армию победы.

Недаром бабка государя, а до нее императрица Елизавета Петровна с удовольствием высылали болтунов в пустыни Татарии!

— Однако полиция, — заметил государь, — и тем более высшая полиция должна в первую очередь покровительствовать утесненным. Если утеснений будет меньше, то и противников у злоумышленников прибавится. Тогда и Зимний не придется превращать в съезжую и картечью палить в своих. Заблудших мне жаль! А пока вот тебе мой наказ: ищи людей! Чтобы машина заработала сразу.

Бенкендорфу было важно получить высочайшее соизволение. Он предполагал, что за месяц-другой сумеет подобрать нужных чиновников, в малой степени использовав сотрудников секретного отделения Милорадовича, Министерства внутренних дел и обер-полицеймейстера. Он давно решил обновить учреждаемую систему людьми образованными и незапятнанными, с понятиями офицерской чести и чувством собственного достоинства. Прежде всего он пригласит братьев фон Фоков. Младшего, Петра Яковлевича, знал еще с войны. Какое-то время он числился и в масонской ложе «Избранного Михаила» и дружил с Федором Глинкой. А старший, Магнус Готфрид, отшагал длинный путь — служил в Особой канцелярии при Министерстве полиции у Балашова и у Кочубея в Министерстве внутренних дел. Чрезвычайной опытности человек и ни в чем не уступит де Санглену, с которым Бенкендорф решил поговорить только ради консультации. Нет, с прошлым покончено.

Высшая полиция и корпус жандармов должны стать уделом благородных и честных людей — офицеров и чиновников. Постыдному шпионству от ворот поворот. Открытость и гласность — вот отныне его девиз!

Февраль и март выпали наиболее напряженными месяцами, пожалуй, за всю военную карьеру Бенкендорфа. С утра до вечера шли допросы мятежников. Картина вырисовывалась неожиданная. Несмотря на противоречивость показаний, запирательство и сбивчивость признаний, несмотря на объективные трудности, удалось все-таки выяснить, кто стоял во главе заговорщиков и какие цели преследовал каждый из участников возмущения. Наиболее опасной посчитали Южную отрасль, подчинявшуюся Пестелю. Полковник держался твердо даже в момент признаний и убежденно противоречил не только членам комиссии, но и государю. Более того, он иногда и нападал, вгоняя в краску кое-кого из следователей. Так, в ответ на обвинения в подготовке цареубийства, он ответил, глядя прямо в глаза князю Голенищеву-Кутузову, заместившему Милорадовича:

— Я еще не убил ни одного царя, а между моими судьями есть цареубийцы.

Намек был воспринят, и с того момента члены комиссии старались ограничить всяческие исторические экскурсы на эту тему, ибо многие при покойном императоре были замешаны в мартовской революции начала века. Самого императора Александра обвиняли в цареубийстве, в том числе и французские газеты, а затем и Наполеон. Южная отрасль была ближе к Западу и связалась с польскими диссидентами, а те имели обширные сношения с недовольными по всей Европе. Открыть доподлинные их пути оказалось совершенно невозможным. Агентурная сеть отсутствовала, и в один миг по надобности ее создать нельзя.