кокетливо прибавила Ирина, – Испугалась я, вестимо, отвернулась да глаза прикрыла. Поворачиваюсь, а его уж и нет. Привиделось, выходит. Хоть и страшно, а все же жаль немного было. Но молодца того я, Матвей, крепко запомнила. Ну что уж, вздохнула я, да в терем обратно пошла, а там и забыла постепенно: мало ли чего не приснится да не привидится. Ну, а потом сам знаешь: на пиру, в Козинской слободе, выглянула из клетки своей золотой, а ты тут как тут: с рындами сидишь. Сначала, было, не поверила, да и ты, Матвей, весь какой-то красный был и помятый, не знаю уж от чего. И все же ты это был, ты! Так-то. Как потом тебя нашла – не спрашивай, такое одному князю Юрию по плечу, не зря же его Чертенком зовут.

Матвей откинулся на мягкое подголовье. Простота и ум царевны окончательно покорили его, но собственное положение представлялось Артемонову все более и более опасным. Отчего и почему князь Долгорукий, рискуя очень многим, проявил вдруг такую заботу о чувствах царской сестры? Ведь за подобное сводничество ему самому, несмотря на всю его близость к государю и его покровительство, грозила позорная смерть или, по меньшей мере и во избежание огласки – суровая опала. Но неужели… Эта мысль была слишком странной, но единственно подходящей в качестве хоть какого-то объяснения: что, если Долгоруков действовал с согласия царя? Вспоминая виденное на пиру, это не казалось совсем уж невероятным. Нежная любовь Алексея к сестрам могла, в конце концов, проявляться и таким странным образом. Пусть так, но, как бы то ни было: может ли остаться в живых хотя и произведенный в полковники, но все же беспоместный и безродный боярский сын, оказавшийся свидетелем и участником подобных царских забав? А и черт с ним, подумал в конце концов Матвей. Разве не заслуживает он уже и теперь самой тяжкой участи? Разве даже Ордину и Котову, видевшим карету и показавшееся из нее красивое платье, не грозила опасность, сравнимая с его собственной? Да стоит ли и вовсе думать об этом тогда, когда может быть уже завтра ждет его казачья пика или пуля? Пока все эти мысли проносились в голове Матвея, он весьма надолго замолчал, что сидевшая напротив него женщина истолковала по-своему. Напускное веселье и решительность покинули ее, а лицо стремительно залила краска. Ирина раздраженно отвернулась к окну и негромко произнесла:

– Господи, как же все это глупо…

Стыд за свою трусость и чувство нежности к этой смелой девушке сжали сердце Матвея. Он молча наклонился вперед и обнял Ирину.

Глава 5

Рассвет, очерченный зубцами елей, еще только начинал подниматься над полями и лесными опушками, а Матвей Артемонов, в сопровождении Архипа Хитрова и увязавшегося с ними Котова уже скакал к Орше. Две сотни стрельцов под предводительством Мирона Артемонова выдвинулись туда же еще вечером. Афанасий Ордин, хотя и изругал Котова последними словами, но все же, не без внутреннего удовлетворения, отпустил его с Матвеем, поскольку долгое присутствие подьячего в приказной избе, при всех несомненных способностях Григория, сказывалось на ее работе самым пагубным образом. Котов и сам считал, что приказная работа – не совсем для него, однако удивительная память и живой ум Григория стали его же крестом и проклятьем, из-за которых уже много лет его не отпускали из подьячих на военную службу. Теперь же Котов был в своей стихии, и был по-настоящему счастлив. Он по-мальчишески гарцевал на коне, уносился далеко вперед, а потом возвращался, распевая диким голосом самые непристойные московские песни. Матвею было так же легко и радостно, как и Котову, разве что в силу своего чина Артемонов не мог позволить себе подобного безудержного веселья. Высокий чин, царская милость, любовь красавицы – чем только не вознаградил Матвея предыдущий день. Иногда, словно ложка дегтя в бочке меда, возвращалось к нему воспоминание о тяжести его проступка по отношению к царской семье, однако это случалось лишь мгновениями. Артемонов то и дело подначивал Архипа, полагавшего, что высокий чин ротмистра следует с подобающим достоинством, и ехавшего с выражением неприступной важности на простоватом лице. Хитров до поры, до времени держался, но, в конце концов, неизменно проигрывал сражение со смехом и собственным веселым настроением.

Отъехав несколько верст от деревни, Матвей вдруг заметил в кустах что-то яркое. Он, по каким-то едва видимым приметам, почти сразу понял, что за находка может их ждать, и вскоре посланные взглянуть на нее рейтары вернулись с потерянным видом, говоря, что в кустах-де лежит покойник, а кто он и откуда – понять нельзя, хотя вроде бы и великорусского звания. Подъехав, Матвей увидел сначала ярко-красный кафтан, затем синий кушак и, в конце концов, мохнатый воротник и шапку. Только теперь Артемонов мог как следует рассмотреть лицо вчерашнего возницы. Это был совсем молодой парень, вероятнее всего – не слишком родовитый дворянин. Рыжеватая борода и усы его только начинали пробиваться, а волосы были по-детски волнистыми и вихрастыми. Матвей медленно снял шапку. От хорошего настроения не оставалось и следа, а иголка, до сих пор лишь слегка покалывавшая сердце, превратилась в зазубренный нож. "Надолго ли ты меня опередил, парень", подумал Артемонов. Далее ехали уже молча, приуныл даже Котов.

Вскоре на холме показались очертания деревни, и решено было заехать туда напоить коней. Село выглядело необычно еще издалека: не было видно ни пасущейся скотины, ни работников на полях, ни даже деревенских собак. Живыми там казались только кроны тополей, стоявших возле каждой хаты, покачивавшиеся и шелестевшие на ветру. Матвей и все прочие подумали, что деревня, как и многие села в этом охваченном войной крае, была покинута жителями, что было грустно видеть, но нисколько не мешало эскадрону получить необходимый запас воды. На подъезде к деревне, как и полагается, помещался колодец с высоченным журавлем, а чуть позади него медленно вращались крылья заброшенной мельницы. Но уже за несколько саженей от колодца в нос рейтарам ударил запах тления, ставший затем невыносимым.

– Можно не заглядывать, – махнул рукой Артемонов, не подъезжая ближе к колодцу. Еще издалека он заметил краем глаза торчащую из него почерневшую, облезлую руку трупа со скрюченными пальцами, над которой большой стаей вились мухи. Из окна мельницы, при ближайшем рассмотрении, также свисало тело, вероятно, самого мельника, приобретшее какую-то неестественную мешковатую форму, и также облепленное мухами. Несколько рядовых, заглянувших в ближайшую избу, быстро выскочили оттуда размахивая руками и зажимая носы. Чуть вдалеке, на дороге, проходившей между широко расставленными