с тысячу-полторы, да съездите под Оршу порядок навести. Там ватага казаков воровских объявилась – деревни жгут да крестьян грабят, по своему обычаю. Посылали воеводу их унимать – так самого его чуть до смерти не убили, насилу ушел. Какие уж они воровские – один Бог их знает, – добавил потише князь, – Там ведь и сам Золотаренко недалеко. Ну да ладно, не нашего ума дело. Думаю, полковник, ничего сложного: припугнуть бы слегка, да и дело с концом.

– Слушаюсь, ваша светлость! Возьму свою шквадрону, да еще одну роту моего полка, ну и стрельцов пару сотен. Хватит ли?

– Да куда там, и одной шквадроны довольно было бы. Те ведь казаки не биться с вами насмерть прибыли, а просто от безначалия обнаглели – пугнуть бы их малость, да и всех дел.

– Князь Юрий Алексеевич! – вмешался взволнованно Ордин, – Ну что ж мы тут стоим посреди леса, как разбойники, нам ведь в позор такое гостеприимство! Изволь в хоромы наши, к угощению.

Князь, обычно избегавший не связанных с делом посиделок, неожиданно охотно согласился посетить полковые "хоромы", и вся компания направилась к приказной избе. Однако на полпути они наткнулись на необычную, особенно для суровой военной обстановки, карету, стоявшую так, что никто посторонний не мог случайно ее заметить. Но теперь Матвей, как и Ордин с Котовым, могли рассмотреть экипаж во всех подробностях. Он был богато украшен и расписан, настолько ярко и легкомысленно, что совершенно невозможно было себе представить путешествующим в нем сурового и простого Долгорукова. На козлах сидел один единственный кучер в красном кафтане с синим кушаком, высоким, неожиданным в летнюю пору меховым воротом, и такой же пышной шапкой – вместе они почти полностью скрывали лицо возницы. Если Артемонов испытал при виде кареты обычное и вполне оправданное удивление, то Ордин и Котов, лучше знавшие московскую жизнь, в которой раз за этот день принялись оторопело таращиться то на возок, то друг на друга, трезвея прямо на глазах. В таких каретах на Москве ездили только женщины, и только лишь из самых богатых и знатных семейств, включая и великокняжеское. Казалось, стольник и подьячий и подумать боялись о том, насколько знатное лицо может находиться в карете. Чтобы развеять их сомнения окончательно, лошади вдруг слегка рванулись вперед, возок наклонился так, что дверца его с пронзительным скрипом приоткрылась, и оттуда показался край платья – такого же дорого и богато украшенного, как и сама карета. Долгоруков ласково, но немного насмешливо поглядел на служивых, и решил пояснить:

– Не обессудьте, воеводы, пришлось мне боярыню подвезти. Прошу вас, милостивые государи, о том помалкивать: это мое дело, семейное. Так уж приходится, спасибо родственничкам, не с литвой воевать, а девиц возить.

Ордин с Котовым охотно закивали головами, а Матвей продолжал смотреть на карету, словно не мог оторваться.

– Ну, пойдемте же, бояре, отужинаем! – продолжил князь, – Матвей Сергеевич! А ты, друг любезный, сделай мне милость, загляни в карету.

Артемонов начал с самым глупым видом переводить взгляд с одного из своих спутников на другого, и, дойдя до Долгорукова, понял по выражению лица князя, что посещения кареты избежать никак не удастся. Ордин же с Котовым предательски избегали смотреть ему в глаза, и, взяв князя под руки с двух сторон, повели его к приказной избе. Матвей, проклиная и малодушных своих друзей, и все московское боярство, побрел к карете. Возница, хоть лица его и так было никак не разглядеть, отвернулся в сторону леса.

Подойдя Артемонов обнаружил, что снаружи на дверце нет ручки, а сама дверца располагается на изрядной высоте. Понимая всю глупость такого поведения, он, кое-как взобравшись на изящную ступеньку, робко постучался в дверцу. Она, после некоторого промедления, открылась, и Матвей, схватившись за нее и чуть не оторвав, оказался внутри, в полной темноте. Пока глаза привыкали, и Артемонов начинал постепенно различать хотя бы какие-то очертания, он слышал только тихое шуршание платья, и чувствовал чудной, но приятный запах – то ли цветочный, то ли медовый, но слишком сильный по сравнению и с тем, и с другим. Чтобы привыкнуть окончательно к темноте, Матвей закрыл ненадолго глаза, а когда открыл их, то увидел перед собой красивое, не изуродованное уже румянами и белилами женское лицо, и знакомые темные глаза, пристально, напугано и с вызовом смотревшие не него. Это была она: та самая царская сестра, внимание которой так удивило его на пиру после охоты в окрестностях Звенигорода. Что-то сжалось внутри Матвея, а по спине побежали мурашки. По закону, жестокой казни подлежал каждый мужчина, только попытавшийся увидеть царскую родственницу, или приблизиться к ней. Что же ожидало того, кто сидел с такой родственницей вдвоем в полутемной карете, да еще и посреди леса – такого даже составители изощренно подробной Уложенной книги не догадались предусмотреть. Сложно было представить себе и то, что творилось в душе самой теремной затворницы, которой и видеть не полагалось мужчин, помимо членов семьи. Они еще долго сидели молча, просидели бы, пожалуй, и того дольше, если бы царевна не оказалось решительнее:

– Здравствуй, боярин!

– Государыня! Твое царское… – Матвей осекся, подумав, что называть женщину "царским величеством" в такой обстановке будет куда как неуместно.

– Ирина меня зовут. А ты испугался? – Ирина не совсем искренне и хрипловато рассмеялась.

– Да как же, Ваше… Не без того… Не каждый ведь день… Я так рад!

– Рад, говоришь? Ну что же, это хорошо, если рад. – усмехнулась Ирина, – Совсем худо мне было бы, если бы суженый мой мне был бы не рад.

Матвей при этих словах так обмяк, что чуть не сполз с обитой бархатом лавки на пол кареты.

– Да, Матвей! Ну что ты? Как видишь, я и имя твое разузнала. Ты, полковник, совсем уж не пугайся – расскажу тебе, как все было. Гадали мы на свечах с девками да с с сестрицами. Глупость, конечно, а чем же еще в тереме развлечься? Не будешь дурочку валять, так и сама дурочкой станешь, с ума сойдешь от тоски… Ну вот, и так по гаданию вышло, что мне в тот же вечер суженого увидеть предстоит. Ох, я и смеялась, Матвей! К нам ведь, кроме брата да племяшек маленьких никто и не ходил отродясь. Небось, говорю, меня стрелец стремянной замуж возьмет, из тех, что терем наш стерегут. Смех и грех, в общем. Пошла я после, с горя, в садик погулять, в мой любимый, с прудиком. Оделась, пришла, гляжу: а около прудика-то молодец сидит! Таким он мне красивым тогда показался! –