посол в Риме Анатолий Адамишин понял, как ему повезло, что во время переворота он оказался в отпуске в Москве – это обеспечило ему алиби[1187].

28 августа 1991 года делегация высокопоставленных сотрудников МИДа, среди них Сергей Лавров, пришла к Шеварднадзе с просьбой вернуться на пост министра и спасти советскую дипломатию от полного разгрома. «Мы пришли к вам, как неразумные дети к мудрому отцу, – начали дипломаты. – Мы пришли как члены коллектива, многие члены которого чувствуют личную вину перед вами». Лавров продолжил: «Боимся разгрома. Дело не только во внешней политике. Ваше возвращение предотвратило бы массовый исход других республик… Нас выгонят из ООН. Мы можем перестать быть великой державой даже юридически». Шеварднадзе согласился, что атака на МИД была бы «безумием». Он не отказался снова возглавить советскую внешнюю политику, но высказал серьезные сомнения по поводу Горбачева. По словам Шеварднадзе, истинным виновником сложившейся ситуации, «конечно, в моральном плане», был советский президент. Именно он поощрял чрезвычайщину и игнорировал предупреждения о готовящемся перевороте[1188].

Но Горбачев не позвал Шеварднадзе обратно. Вместо него следующим министром иностранных дел СССР стал посол в Чехословакии Борис Панкин. Он единственный из советских послов публично осудил «переворот». Горбачев и Ельцин выбрали его еще и потому, что ни тот, ни другой не хотел возвращения Шеварднадзе. Внешняя политика стала инструментом власти, который оба президента приберегали для себя[1189]. Поздним вечером 28 августа Панкин прибыл в Кремль на встречу с Горбачевым. Президентский кабинет, некогда тихая гавань верховной власти, теперь гудел как улей – двери постоянно распахивались, впуская и выпуская посетителей. Горбачев формировал временное правительство[1190]. После краткого разговора с Панкиным глава СССР подписал письмо о его назначении. Прождав несколько часов в приемной, Панкин узнал из теленовостей, что Верховный Совет утвердил его безо всяких слушаний. Вечером Горбачев пригласил нового министра на разговор по душам. Президент приобнял Панкина, словно одноклассника или старого друга. Он сказал, что в августовские дни мир пришел на помощь ему и Советскому Союзу: «Нужно менять ориентиры, нужно отбрасывать предубеждения… Хватит с нас двойных стандартов». Панкин, который много беседовал с президентом Вацлавом Гавелом в Праге, отметил, что восточноевропейцы чувствуют себя забытыми Москвой. Но Горбачева эта тема не интересовала. Его приоритетами были партнерство с Западом и поиск финансирования. На прощание президент показал Панкину свой стол со множеством телефонных аппаратов. Один из них – с надписью «министр иностранных дел». «Берешь трубку там, и я снимаю здесь. Без посредников». Панкин был очарован, но не имел малейшего представления о том, что делать и на каких задачах сосредоточиться[1191].

На следующее утро, вместо того чтобы проинструктировать Панкина насчет его новой должности, Горбачев поручил Григорию Ревенко, новоиспеченному руководителю президентского аппарата, представить министра коллегии МИДа. Месяцем раньше это надменное собрание высокопоставленных советских дипломатов, вероятно, отнеслось бы к Панкину как к выскочке. Теперь же они приняли его безропотно. Отчаянно импровизируя, Панкин заявил, что Советскому Союзу нужна «внешняя политика победившей демократии». Затем он удалился в огромный кабинет, уже освобожденный предшественником, чтобы собраться с мыслями. В кабинете висели два портрета – Ленина и Горбачева. Ни один не мог дать Панкину совета[1192].

Горбачев вел себя так, словно он единственный из высших чинов СССР, кто мог обратиться к Западу за финансовой помощью для спасения страны. 1 сентября, во время встречи с руководителями одиннадцати республик, Горбачев неожиданно извинился и вышел, пояснив, что должен принять премьер-министра Джона Мейджора и министра иностранных дел Великобритании Дугласа Херда. Они первыми из западных политиков посетили Москву после путча. Мейджор председательствовал в «Большой семерке», неформальном клубе богатейших стран, и привез с собой высокопоставленного чиновника казначейства Найджела Уикса. Вскоре предстояла встреча по вопросу долгов СССР и финансовой помощи Запада. Горбачев хотел напомнить главам советских республик о своем исключительном статусе в международных делах. Приветствуя Мейджора и Херда в сияющем золотом Георгиевском зале Кремля, Президент СССР заявил: он только что спас Советский Союз от развала. Чтобы закрепить успех, ему нужна поддержка Запада. Вновь обретенная уверенность Горбачева впечатлила британское руководство[1193]. Вернувшись к лидерам советских республик, Горбачев сообщил, что зарубежные гости обещали помочь. Уикс оставался в Москве, чтобы вместе с Явлинским разработать план экономических реформ и помощи от Международного валютного фонда, Всемирного банка и западных правительств. Его результатом могло стать предоставление СССР столь необходимого финансирования[1194].

Обсуждение темы «деньги в обмен на реформы» продолжилось 6 сентября на Госсовете, втором официальном заседании временного правительства Горбачева. Премьер-министр РСФСР Иван Силаев сообщил лидерам республик, что внешний долг Советского Союза составляет 52,2 миллиарда долларов, из которых 20,9 миллиарда подлежало выплате в 1991 году. Правительство Павлова погасило большую часть суммы, но задолженность в 3,9 миллиарда долларов еще оставалась, и, по словам Силаева, пока платить было нечем. Советские золотые резервы истощились. «Практически мы находимся на грани общесоюзного банкротства», – заключил премьер-министр. Где найти деньги? Нужно ли объявлять дефолт? Силаев обратился к Горбачеву: «Только вы можете что-либо сделать»[1195]. Горбачев, который снова стоял у руля, пообещал отправить своих представителей для привлечения средств – Евгения Примакова в Саудовскую Аравию и Эмираты, Яковлева в Германию, еще кого-нибудь в Южную Корею[1196]. Присутствующий на совещании Назарбаев уловил ход мыслей Горбачева. Он обратился к Ельцину: «Давайте хоть раз продемонстрируем стране, что мы объединились… давайте в конце концов хоть раз в жизни кончим друг друга долбать…» Президент России сидел с угрюмым лицом и молчал. Вадим Бакатин, глава КГБ, вспоминал, что Горбачев доминировал в Госсовете, он легко оперировал бюджетными данными, за ним всегда было последнее слово[1197].

9 сентября в Москве торжественно открылась Конференция Европейского совещания по безопасности и сотрудничеству «по человеческому измерению». Ее идея возникла на заре перестройки и «нового мышления», в МИДе предложили пригласить участников в Советский Союз и показать, что он готов обсуждать с Западом тему прав человека. В сентябре 1988-го, после обширной дипломатической переписки, мероприятие запланировали. Однако в той ситуации, которая сложилась в стране, конференция была совершенно не ко времени. В МИДе, который отвечал за проведение конференции, все советовали Панкину ее отложить. Западные дипломаты придерживались того же мнения[1198]. Но на Панкина снизошло вдохновение. Совещание европейского масштаба, с участием США и Канады, было прекрасной возможностью заявить миру, что Москва – не центр распадающейся тоталитарной империи, а столица демократической революции[1199]. Горбачев, после некоторых колебаний, дал добро. Всего за несколько дней тридцать пять министров иностранных дел и других высокопоставленных лиц получили официальные приглашения на конференцию. Она открылась в Колонном