что это был для него урок, что не ожидал предательства. Я не верю в неразборчивость Горбачева. Он хорошо понимает, кто есть кто. Если он умел находить общий язык с Рональдом Рейганом, Джорджем Бушем, Франсуа Миттераном, Колем, Геншером и другими лидерами Западного мира, значит, отвлекаясь от обмена мнениями по политическим вопросам, в чем-то общекультурном, в чем-то таком, что он крайне неудачно назвал в свое время «человеческим фактором», он должен находить с ними общий язык. В общении с Колем он едва ли не перешел на «ты»: как известно, они обращались друг к другу по именам, Михаил и Хельмут. Где-то в печати промелькнуло, что между Бушем и Горбачевым установились отношения на уровне «человеческого фактора», опять же обращались друг к другу как к Михаилу и Джорджу. Ни немецкая, ни американская сторона не допустили бы простой фамильярности, и если отношения их с Горбачевым действительно закреплялись на основе «человеческого фактора», то они считали Горбачева по всему складу личности, по манере держаться, умению вести переговоры человеком, повторяю, человеком, достойным простого доверительного и дружественного отношения. Мне очень трудно представить, чтобы на этом уровне, на таком же уровне, могли сложиться отношения между Колем, Бушем и Ельциным. Невозможно представить, чтобы Горбачев не знал подлинной цены таким людям, как Яковлев, Шаталин, Петраков, Шеварднадзе. А окружил себя на последнем этапе такими людьми, которые по короткому, но исчерпывающему определению Яковлева, были «шпаной». По существу ответ Горбачева на поставленный американцами вопрос сводился к признанию: «Я простак». Получается, что у нас простак в президентах. Очень сомнительную, очень шаткую позицию занял Горбачев при ответе на действительно острый и сложный, но никак не могущий быть снятым вопрос, заданный американцами, и на каждом шагу задаваемый в нашей стране. Невыгодным было его соседство с Ельциным во время передачи телемоста. Ельцин выглядел монументально, мне чем-то напоминал памятник Александру III, стоявший в свое время перед бывшим Николаевским вокзалом в Ленинграде. Если Ельцина (как и Горбачева) можно было бы назвать гостем в американской аудитории, так оно фактически и было, то Ельцин являл собой «каменного гостя», не по окаменелости речи и поведения, а именно по манере держаться и говорить. Он тоже ловчил. Помню, это было совсем недавно, его теледебаты с альтернативной кандидатурой на выборах, директором какого-то крупного завода [автозавода имени Лихачева в Москве]. Когда на вопрос об его отношении к религии Ельцин себя назвал атеистом. Сколько прошло времени с тех пор? Может быть, год, не больше? А вот теперь Ельцин заявил себя кем-то вроде духовного христианина. Он-де отрицает ритуалы, внешнюю церковную атрибутику, однако часто посещает церковь и при этом испытывает нечто вроде катарсиса (этого слова Ельцина, конечно, не знает). Горбачев в данном случае смотрелся лучше. Сказал, что он атеист. Сказал так, как на самом деле и есть. И был честнее.

Мне очень не понравились ответы Горбачева и Ельцина на заданный американским раввином вопрос о положении евреев в нашей стране, о распространенном антисемитизме, из‐за чего, по словам раввина, многие евреи покидают нашу страну. Требовалось одно: выразить свое отношение к антисемитизму. Недвусмысленно. Именно свое отношение, как людей и как государственных деятелей. Ельцин свел вопрос к пресловутой «Памяти», вспомнив о встрече с ее представителями в 1987 году, когда он возглавлял Московский комитет партии. Об этой встрече есть что вспомнить и мне. Ельцин не занял тогда принципиальной позиции. Он успокаивал будущих (да и бывших уже тогда) черносотенцев тем, что, конечно, историческая память необходима, но что следует избегать крайностей и далее в таком духе. На этот раз он успокоительно заверил слушателей в том, что антисемитская волна спадает, и добавил, что среди открываемых церковных зданий предусмотрено открыть и синагоги. А ведь это не дар, не милость, сверху отпущенная. Это элементарное право людей на свободу совести, а следовательно, и на свободу религиозных отправлений. Не более того. Горбачев говорил прямее, но все же уклончиво. А следовало сказать так, как сказал Ленин в речи «О погромной травле евреев» в 1919 году. Эта речь записана на пластинке, но это единственная речь Ленина, которая никогда не тиражировалась, в отличие от всех других его речей, записанных на граммофонных пластинках. Те, от кого зависело размножить пластинку «О погромной травле евреев», были идейными предшественниками «Памяти» и переняли позор антисемитизма с царской головы на свои головы. Молчание – знак согласия, не надо этого забывать, а мычание – не лучше молчания, чем-то и похуже, криводушнее. Что бы стоило сказать хотя бы следующее: «Только совсем темные, совсем забитые люди могут верить лжи и клевете, распространяемой против евреев… Позор тем, кто сеет вражду к евреям, кто сеет ненависть к другим нациям». Если же не нравится Ленин, то, быть может, предпочтение отдать Бердяеву, у него глубоко и резко сказано о позоре антисемитизма. Но нет, не повернулся язык. А ведь что происходит на деле. Отъезд евреев принял массовый характер, это не эмиграционное явление, это – исход народа, такой же, как и исход, запечатленный в Библии, из египетского рабства. И, замечу, исход как бы поощряемый. Как известно, Сталин готовил насильственное переселение евреев в Биробиджан, такое же насильственное переселение, как и многих других народов. Затея не осуществилась, за смертью державного затейника. Между тем, возник и новый политический опыт – ненасильственное переселение народа, и не куда-нибудь на окраины, из которых репрессированные народы теперь возвращаются в изначально обжитые края, а – скатертью дорога, на «историческую родину», откуда возврат несбыточен, не только потому, что нет на возврат доброй воли, а потому, что вынужденные к исходу люди не верят больше воле правителей, унеся в памяти сумрачную родину, где страдали, любили, где похоронили свои сердца и оставили дорогие им могилы. Позор Понтиям Пилатам!

День, когда я смотрел телемост, ознаменовался вестью о Постановлении Президиума Верховного Совета России о переименовании Ленинграда в Санкт-Петербург. И это сейчас, в наше полуслепое, в поисках своего места в истории, мятущееся из стороны в сторону время! Городу, каким его видели Пушкин, Гоголь, Достоевский, ныне обшарпанному, загаженному, люмпенизированному, городу, над которым едва ли не сбывается напророченное «Быть месту сему пусту», именоваться Санкт-Петербургом! Больной бред.

Всем сердцем, умом, всем, что дорого в прожитой жизни, я с Александром Блоком: «России суждено пережить муки, унижения, разделения; но она выйдет из этих унижений новой и – по-новому великой». Это из статьи «Интеллигенция и революция». Но от импровизаций и вариации на тему «В двенадцать часов по ночам из гроба встает Император» Россия не станет ни