первородству. Это и есть русло суждений и убеждений, в котором шли собеседования Успенского, много времени спустя Бердяева с духовными христианами. Собеседующие стороны легко находили общий язык.

«Сплошные» нравственность, правда, поэзия, «коллективная мысль» представляют собой явление соборности. Ее сила в сплоченности, кучности, роевом образе сознания, поведения, действий.

Это исторически сложившийся тип соборности, основанный на схожести составляющих его единиц, жизнедеятельность которых регулируется и приводится к единообразию благодаря выработанным привычкам, навыкам, обычаям, словом, стереотипами мышления и поведения, не нуждающимися в сколько-нибудь строгом контроле сознания. Этому типу соборности присущи и нравственность, и правда, и поэзия, но они не индивидуализированы, а объективизированы и подлежат контролю не собственного сознания, а данного коллектива, «мира», именно того, о котором в пословице «на миру и смерть красна». По тем же основаниям и жизнь «красна», но только на «миру», не вне его, не в самом себе. В «сплошном» даны и задатки последующего индивидуального развития, становление и формирование индивида как личности. Задатки, не более. Вот ведь и Глеб Успенский говорил с мужиком внешне точь-в-точь таким, как его деревенский староста Семен Никитин. Я бы не стал размышлять о соборности, представленной в очерке Глеба Успенского, если бы она не пережила свое собственное историческое время и не присутствовала в современной действительности, теперь (и давно) в качестве «окаменелости поведения», как писал Л. С. Выготский. Такая соборность по всему своему характеру легко поддается командам сверху. Она сила, податливая манипулированию. В свое историческое время она сила, способная к созиданию. С тех давних пор, когда она стала «окаменелостью поведения», она в активном состоянии реализуется как сила разрушения. В пассивном состоянии она сила стагнирующая. Сознавали или не сознавали этого правители, но они имели дело с подкомандной массой, как бы запрограммированной к отзыву на команду, что и делало исторически значимой злую или добрую волю правителей. Было бы кощунством квалифицировать как свободный акт сознания массовые выступления в печально известные времена с требованием смерти «врагам народа». Здесь действовали механизмы такой соборности, которую Успенский называл «сплошной». Этими же механизмами не в последнюю очередь объясняется действенность административно-командной системы. Казарменность – это тоже своего рода соборность. И казарменный коммунизм – тоже соборность, предполагающая «сплошные» нравственность, правду, поэзию, только не естественные, как они сложились в незапамятные времена, а искусственные, фальсифицированные, наизнанку вывороченные и такими насаждаемые. Когда иеромонах Зосима называл свое время «периодом уединения», он был прав, поскольку пореформенные годы и десятилетия «умственному развитию каждого человека в отдельности» (Энгельс), предоставленности индивида своей собственной инициативе и энергии приоткрывали возможность для творческой самодеятельности человека346. Он был прав в осуждении накопительства как страсти, ведущей к потере человеком его человеческого образа, страсти, чем более захватывающей, тем более бесчеловечной. Он был прав в всеконечном осуждении эгоцентризма. Он был бы неправ, противопоставив «уединению», стремлению человека обрести собственное лицо, утвердить свое «я» – сглаживание различий, приведение к одному уровню, типизацию, однородность – иными словами, соборность, какой ее охарактеризовал Успенский, а именно как «сплошную жизнь». Между тем, весь ход рассуждений Зосимы такое противопоставление не исключает.

Возможна и совсем иная соборность, равно противостоящая «сплошной» и эгоцентрической, соборность, основанная на духовной свободе духовно свободных людей, чуждающаяся институализации. Духовные христиане, утвердившие и возвысившие человека как точку, которой граничат небо и земля, эти духовные христиане призвали к «святейшему житию на земле», которое понимали так: «горячая любовь есть, когда находится такое сердечное милосердие и соболезнование, что мы входим в напасти ближняго, яко в собственныя наши и ежели возможно было сообщить ближнему жизнь нашу, то и в самую смерть за брата нашего внити не устрашитесь»347. Эти нравственные нормы они претворяли в действительность, ограничиваясь кругом единоверцев. Но мечтали о «святейшем житии» на всей земле, а не только в собственной среде. Чтобы осуществилась мечта, они считали необходимым следующее: «О, когда бы человеки во познание себе и Господа пришли!». Здесь «сплошное» исключено. От людей требуется познание самих себя и Господа, что в их толковании совпадало. Таковы контексты, в которых только и можно по достоинству оценить проникновенность и искренность Бердяева, писавшего о своих встречах с духовными христианами как с лучшими людьми, каких только ему пришлось встретить в его жизни. В спорах о соборности самое существенное – избежать смешения представлений. Парадоксально, но немало из участников этих споров неофитов учений русских религиозных мыслителей «серебряного века» в обращении к «корням» обращаются к «сплошной соборности», которую сам Бердяев считал мертвой и мертвящей. Это заблуждение растерявшегося ума, опасное, грозящее повторением пройденного под иными хоругвями.

Ныне популярно выражение «выжать из себя раба». Это и оправданно, и актуально. Но какого раба? Раба страха? Догм? Бездушных порядков? Все так, но остается вопрос, подлежащий ответу: не осознав своего рабства, нельзя выжать из себя раба. Освободиться от порабощенности внешними обстоятельствами еще не значит стать свободным, не значит осознать своего рабства до конца. Пребывать в рабстве у самого себя – ситуация всеобщая и только ограниченно преодолимая. В нравственном отношении эта ситуация «рабства греху», как это дано в христианстве. Это путь совершенствования, ориентированный на абсолют, возводящий к нему через конечные определения, всеконечности не достигающий, что во благо – абсолют, если угодно, божественен, сочеловечен, но не человечен. Путь восхождения к абсолюту для человека и необходим, и достаточен. Что не менее важно, он доступен сознанию и его контролю. На путях преодоления рабства самому себе встречаются преграды и посложнее. Не все силы, действующие в сознании, поддаются осознанию. Осознание есть развивающееся сознание. На путях развития сознания складываются стереотипы – устойчивые системы мышления и поведения, действующие в автоматическом режиме. Они не суть продукты знания, добытые личным опытом индивида, а транслируемые из рода в род продукты коллективного сознания. Продуктивные для времени, которое и является их временем, они за его порогом могут действовать деструктивно, в лучшем случае пробуксовывают. Будучи стереотипами, они требуют творческого усилия, чтобы быть предъявленными сознанию, критическому переосмыслению. Вышеизложенное может служить хотя бы частичным ответом на вопрос, поставленный Б. Л. Пастернаком: «Меня с детства удивляла эта страсть большинства быть в каком-нибудь отношении типическими, обязательно представлять какой-нибудь разряд или категорию, а не быть собою. Откуда это, такое сильное в наше время поклонение типичности?». Это из письма Пастернака Шаламову в 1954 году. Вопрос Пастернака вводит мои размышления в наши времена. А что значит быть порабощенным типическим, следует из слов Пастернака: «Как не понимают, что типичность – это утрата души и лица, гибель судьбы и имени». Емче и четче не скажешь.

Заряженная творческой энергией