новой, ни по-новому великой. Трехцветный флаг, двуглавый орел в качестве герба, восстановление в былой славе георгиевских крестов, инаугурация главы государства с благословением Патриарха Московского и всея Руси, канонизация новомучеников, легитимация дворянских собраний, учреждение институтов благородных девиц и т. д. – все это достояние своего времени, в нем, необратимо минувшем, заключена корневая система этого достояния. Выступая 6 сентября (телемост), российский президент назвал социализм «красивой утопией». Реанимация символики, атрибутики, ряда структур дореволюционной России – не утопия ли? Только некрасивая, карикатурная, похожая на плагиат. Из цитированной статьи Блока: «Те, кто места себе не находил от ненависти к „царизму“, готовы опять броситься в его объятия… Вчерашние интернационалисты плачутся о „святой Руси“; безбожники от рождения готовы ставить свечки…». Время от времени история разыгрывает пародии. Например, такую, как 18 брюмера Луи Бонапарта. Пародии бывают краткие, бывают продолжительные. Они бывают долгие, бывают скоротечные. Неминуем рассвет, и с его приближением император сойдет туда, откуда восстал…

Праздничный благовест свободы пробудил национальное самосознание. В час пробуждения оно «высшее благо» – «судьба». Оно – духовная сила и на данный час исторического времени главная, способная объединять и побуждать к действию. Оно еще «несовершеннолетнее», ибо оправляется от долговременной летаргии – болезненного сна, когда едва уловимы дыхание и биение пульса. На этой стадии развития национального самосознания его нравственному здоровью угрожает инфекция национализма. Иммунитет к нему еще не выработан. Его естественное развитие может быть заторможено национальным политиканством. Таковым называю подмену живого ценностного содержания внешними формами национального, кажимо-национальным, расхожими представлениями о национальном, его вульгаризмами. Полагаю неправомерным идентифицировать национальное сознание с конфессиональным, что нам услужливо преподносит периодическая печать и телевидение. Иное дело – взаимодействие между национальным и конфессиональным, наличие таких оригинальных социо-духовных явлений, как этноконфессиональные общности. Реальным актом современной действительности стало явление, называемое религиозным возрождением. Оно конструктивно и активно. В свою очередь, и ему сопутствуют эрзацы и суррогаты.

Властно заявившие о себе и общественно-преобразующие силы, а именно национальное религиозное самосознание, я понимаю как пути становления гражданского самосознания. Взаимоотношение между национальным самосознанием в одном случае, религиозным – в другом, представляется мне взаимоотношением между подлежащим и сказуемым. Подлежащее – гражданское самосознание. И это процессуально, взаимопереходимо. Наличным фактом общественной жизни является и гражданское самосознание как таковое. Оно знаменосно. Его регулятивная, регулирующая роль в общественной жизни – не переоценимы.

Вставки

№ 1. Его я получил недели две-три [после] ее отъезда на практику. Оно взволновало по факту неожиданности, глубоко взволновало по строчкам, прояснившим мне, что отношения наши, дружественные, на самом деле заключали в себе нечто много более значительное: «Мне сейчас вспомнились те несколько вечеров, которые я провела у тебя в кресле за чтением стихов и отрывков из Маркса. Кажется, что это было во сне… Да и наше знакомство с тобой, такое странное, как отдельные огоньки среди тумана, то вспыхнут, то снова потухнут… Я уже мечтаю о возвращении домой, но это ведь еще не скоро. Буду рада получить от тебя письмо. Если у тебя будет настроение и желание, буду рада твоему письму». Я, конечно, помнил об этих вечерах, но не предполагал, что они запечатлелись в памяти Наташи. Перечитывал: «Огоньки среди тумана, то вспыхнут, то снова потухнут» и мысленно говорил: не потухнут, не потухнут.

№ 2. С 1939 по 1940 годы опубликовала три статьи в центральных изданиях по биологическим наукам.

№ 3. Нашел блокнот с выписками из «Жан-Кристофа». Не знал о его существовании. Вот теперь имею возможность побыть вместе с Наташей в мире ее мыслей и чувств. Незадолго до защиты кандидатской диссертации она провела лето в гостях у дяди под Одессой на даче, там и читала, вернее, перечитывала, который уж раз, «Жан-Кристофа». Записала: «Все проходит: воспоминание о словах, о поцелуях, об объятиях влюбленных тел; но соприкосновение душ, которые хотя бы один раз сошлись и узнали друг друга среди толпы мимолетных образов, не сотрется никогда». Слова «соприкосновение душ» и «не сотрется никогда» – подчеркнула. Еще: «Разлука еще усиливает власть тех, кого мы любим. Сердце сохраняет от них лишь то, что ему дорого. Отголосок каждого слова, доходящего через пространство от далекого друга, звучит в тишине, как священный напев». Когда записывала «отголосок каждого слова, доходящего через пространство от далекого друга», не о моих ли письмах к ней вспоминала? Далее: «свободная душа прорезает пространство, как полет ласточек, … Радость! Радость!» На отдельном листке: «Страдание – тоже жизнь».

А вот и письмо, непосланное, так и оставшееся в блокноте среди выписок из Роллана, им созвучное, но все же письмо, и оно ко мне: «Большой Фонтан. Август 1938 года. Маленький домик. Кругом море. Чистый воздух. Ветер… Первый день в голове обрывки диссертации. Потом все исчезло. Смотрю часами на блестящую и волнующуюся поверхность воды. Лежу и дремлю. Иногда всплывают неясно какие-то образы. Кругом глубокая тишина, прерываемая шумом набегающих волн. Чувствую свежее дыхание моря и бесконечное пространство воды вокруг.

Мне хочется видеть тебя, мой любимый, мой нежный, самый дорогой. Ты когда-то спросил: „Твоя ли я?“ Да, я вся твоя. Я хочу быть с тобой. Сегодня, когда я смотрела на море, – я вдруг увидела ясно твои глаза. Боль последних месяцев прорвалась наружу. Я видела твои глаза, которые смотрели куда-то далеко поверх. Ты помнишь, мы часто молчали. Но как много было сказано друг другу. Исчезали минуты. Соприкосновение душ, которые хотя бы один раз сошлись и узнали друг друга среди толпы, – не сотрется никогда. Сегодня я бродила с последней частью Жан-Кристофа по аллее, которая свисает к морю. Внизу могучие волны, белые гребни. Солнце. Сильный ветер. Я читала, прогуливаясь туда и обратно по дорожке. Кристоф умирал. Он лежал одинокий в агонии и последние звуки музыки дрожали в его душе. Вот прошли перед его закрытыми глазами любимые образы. Коснулась в последний раз белая ветка яблони. Улыбнулось небо. Настала ночь. Он умер.

По аллее няня возила маленькую колясочку с ребенком. Маленькая девочка безмятежно спала. Ветер развевал ее волосики. Маленькие ручки были раскинуты на подушке. Я смотрела на ребенка. Там умирал человек – а здесь поднималась и распускалась новая жизнь. От нее шел свет. Ничего не умирает – все возрождается снова.

Первый раз я почувствовала (если бы ты знал, как мучительно), что сама хочу ребенка. Я хочу ребенка. Чтобы у него были твои глаза, губы, лоб. Какое счастье носить его в себе и знать, что это тоже ты. Что нет уже меня и тебя отдельно. Сегодня уезжаю. Я