мысль, ценная сама по себе, что первостепенно, обладает и свойством как бы своего продолжения в раздумьях о ней, «освежая памятное», как писал мне Пастернак 12 мая 1956 года.

Поздним летом 1946 года Наташа и я отдыхали в подмосковном санатории Академии наук «Болшево». Мы познакомились там с математиком академиком Николаем Николаевичем Лузиным. Знали, что он крупный ученый, основоположник одной из советских математических школ, и держались на почтительном расстоянии от него, вместе с тем заинтересованно, как с «достопримечательностью» в окружавшем нас обществе отдыхающих. Лет ему было в то время под 60, может быть, и несколькими годами больше, и нам, тридцатилетним, он на первый взгляд представлялся старым. На первый взгляд. Он был подвижный, оживленно беседовал со знакомыми, легко и быстро поднимался по лестнице. Не прочь был чуть игриво пошутить с молодыми сестрами, обслуживавшими санаторий. Достопримечательны были его вежливая предупредительность, обходительность, то, что прежде называли галантностью, постепенно сходившей на нет уже в нашем с Наташей поколении. Вот со второго этажа спускается молодая горничная с пустым подносом, а Николай Николаевич, встретив ее на лестнице, прижимается как можно ближе к стенке, чтобы ее пропустить. Кто-то нас с ним познакомил, и в разговоре я не удержался погордиться тем, что прихожусь родственником (во втором поколении) Герману Минковскому, математику, создавшему так называемый пространственно-временной мир, за которым утвердилось именование «пространство Минковского» (в некоторых письмах из норильских лагерей я пользуюсь именем Минковского как своим псевдонимом). Никаких математических склонностей от своего знаменитого предка я не унаследовал, а поскольку разговоры были непринужденными, то пошутил, что, имея самые смутные представления о мире четырехмерном, хорошо постиг мир одиночно-камерный в Большом доме на Литейном в 1936 году.

Прочно осели в памяти рассказы Лузина об Анри Пуанкаре – великом французском математике, физике, мыслителе. Был ли Лузин одним из слушателей Пуанкаре, об этом сказать не могу, позабылось. Забавен, а в какой-то степени поучителен был эпизод (или анекдот), рассказанный Лузиным. Как-то читая лекцию, Пуанкаре на какие-то полминуты словно впал в забвение, очнувшись, сказал: мысль моя сейчас коснулась запредельного, куда Всевышний меня не пожелал допустить, а зная мой скверный характер, соизволил отключить разум. Простите, дамы и господа, продолжим прерванное. Но это, так сказать, присказка. Николай Николаевич убеждал в необходимости ознакомиться с трудами Пуанкаре, пояснив, что многое в них не требует специальной физико-математической подготовки, а весьма полезно знать историку, присовокупив, что сам Пуанкаре был эрудирован в истории и не раз обращался к историческим примерам в своих лекциях. К совету я прислушался, но с трудами Пуанкаре не знакомился до тех пор, пока в серии физико-математической литературы, издаваемой Академией наук, не появился сборник трудов Пуанкаре в новом переводе. Из трудов Пуанкаре самое большое впечатление осталось от его книги «Последние мысли». Мысли Пастернака (тоже последние, я цитировал его письмо к Шаламову, написанное в 1954 году) – по сути своей совпадают с таким, например, высказыванием: «Удержимся от предписания общих всем методов, это неосуществимо и, кроме того, это нежелательно: однообразие – это смерть, потому что оно закрывает дверь для всякого прогресса, и, кроме того, всякое принуждение бесплодно и жестоко». И что заставляет вздрогнуть, как будто написанное о текущей действительности: «Если внутри партии, – пишет Пуанкаре, – забывают великие идеи, составляющие их честь и смысл их существования, для того чтобы только помнить о своей ненависти, …, то горизонт немедленно сужается, как если бы опустившиеся облака закрыли вершины; пускаются в ход самые низкие средства, не отступают ни перед доносом, ни перед клеветой, а тот, кто станет этому удивляться, делается сам подозрительным. Мы замечаем появление людей, которые имеют ум только для того, чтобы лгать, и сердце для того, чтобы ненавидеть». Ситуация до боли знакомая, мы, правда, ничего не знаем о масштабе ее. Скажем, как это теперь стало общеупотребительным, скажем с горечью: это и они уже проходили и – вздох облегчения: и прошли. Пройдем, обязательно пройдем и мы: «Так жизнь исправит все, что изувечит», как читаем в одном из сонетов Шекспира. Пройдем, но через какие тернии, в каких круговоротах событий. В образе, послужившем Пуанкаре для разъяснения своей мысли, он представил ситуацию, как низко спустившиеся облака, закрывшие собой вершины. Облака – величина переменная. Вершины – постоянная. Но дело не объясняется забвением некогда провозглашенных высоких идеалов – «вершин». Забвение приходит потом, когда облака уже закрыли вершины. Партия никогда не должна отрываться от действительности, но также всегда идти впереди нее, на то она и несет высокие идеалы, обладающие призывной силой. В таком качестве партия необходимо должна идти немножко вереди себя самой, не довольствуясь достижением определенной цели, выражается ли она в созидании или ниспровержении того, что по самой природе своей подлежит ниспровержению. Если по тем или иным объективным и субъективным причинам произошла остановка или идеалы, провозглашенные ею, оказываются несостоятельными, а то и иллюзорными, партия теряет свою внутреннюю движущую силу. Ей остается уйти с исторической сцены, или вовремя спохватиться и исправить, насколько доступно, положение, или, наконец, – худший вариант – сохранить свое положение, построив систему институтов, тормозящих движение живой действительности.

У меня возникает странная, как это может показаться, ассоциация, почерпнутая из жизненной практики348. В мои норильские годы довелось мне быть некоторое, относительно продолжительное, время фельдшером. Контингент больных, с которыми я работал под руководством врачей, состоял из лиц, страдавших туберкулезом легких (их содержали в отдельном бараке). В нашем распоряжении имелись и современные тем годам средства лечения туберкулеза, например ПАСК. Однако встречались случаи, когда разрушение тканей и образование полости (каверны) зашло так далеко, что традиционное в медицине воздействие на них оказывалось безрезультатным. В борьбе за спасение жизни больного медики решились на крайнюю меру – внутривенно вводились значительные дозы хлористого кальция, что вело к известкованию легких. Очаги тканевого разрушения больше не увеличивались, но известкование распространялось на всю дышащую поверхность, сокращая поле дыхания и понижая самою дыхательную функцию. Жизнь продлевалась, но оплачивалась страданиями больного от укороченного, поверхностного дыхания, от удушья. В вопросе об этической оправданности такого метода я не судья, памятуя, впрочем, кем-то когда-то сказанное: «Умирание страшнее смерти». В ткани моего изложения описываемый эпизод – аллегория, и, как у всякой аллегории, смысл ее однозначен. Однако превратить в аллегорию частицу собственной жизни акт болезненный. Все оживает: двухъярусный барак, исхудавшие люди, люди-тени, впалые щеки, блестящие глаза, ежедневные врачебные обходы, пробы слюны на палочки Коха, сопровождение в медсанчасть на рентген и для прочих процедур, смертные случаи и кропотливое составление актов о смерти врачами,