Конечно, нарушение этих простых правил не влекло за собой арест или расстрел, но вполне могло послужить причиной наложения штрафа на владельца типографии или вообще ее закрытия[1165]. Наличие такого документа ставило собственника печатного станка в Дрездене или Лейпциге перед простым выбором: или он следует закону и печатает только то, что дозволено, или нарушает закон, рискуя потерять лицензию и, следовательно, средства к существованию. Для большей части собственников второе оказывалось абсолютно неприемлемым. Для тех, у кого были больная жена, сын в советском лагере или нуждающиеся в поддержке престарелые родители, причины оставаться в рамках закона оказывались более вескими.

Но как только, к примеру, дрезденский печатник пошел на этот компромисс, за ним последовали и другие. Ему могла не нравиться коммунистическая идеология, но когда предприятию предлагали напечатать собрание сочинений Сталина, он соглашался. Ему могла быть не по душе коммунистическая экономика, но, получив заказ на печать учебника по марксизму, он тоже соглашался. А почему, собственно, нет? Ведь из-за этого никого не убивали и никто не оказывался в тюрьме. Зато если бы он сказал «нет», тогда у него самого и его семьи начались бы реальные проблемы, причем и Сталина, и марксистский учебник все равно напечатал бы кто-нибудь другой.

Постепенно это стало обычным делом для других частных печатников Восточной Германии. Через некоторое время (никого, подчеркиваю, не расстреляли, не бросили в тюрьму, и от угрызений совести никто не пострадал) в стране можно было читать только те книги, которые были одобрены властями. А еще через какое-то время и самих частных типографий не осталось. Интересно, что никто из печатников не считал себя при этом ни коллаборационистом, ни тем более коммунистом. И все же каждый из них в какой-то мере способствовал упрочению тоталитаризма. Ибо так поступал каждый, кто изучал курс по марксизму-ленинизму, чтобы стать врачом или инженером; кто вступал в официальный союз художников, чтобы заниматься живописью; кто вешал в своем кабинете портрет Берута, чтобы сохранить работу, и, конечно, всякий, кто вместе с толпой распевал «партия, партия всегда права».

Опыт выживания в обществе, которое постоянно вынуждало людей демонстрировать энтузиазм, а также говорить и делать то, во что они не верили, имел в конечном счете глубокие психологические последствия. Несмотря на все усилия государства, невзирая на образование и пропаганду, многие граждане постоянно пребывали в состоянии внутреннего конфликта и дискомфорта. «Я выступал во Вроцлаве с трибуны университетского митинга и, произнося речь, испытывал панику по поводу того, что говорю… Я внушал себе, что стараюсь убедить толпу, но на деле старался убедить самого себя», — вспоминал писатель Яцек Тржнадель[1166]. Композитора Анджея Пануфника терзали творческие муки: он не выносил «музыкальный язык XIX века», предпочитаемый режимом, но и не хотел быть обвиненным «в преданности искусству прогнившего Запада» — особенно после рождения дочери. Он искал спасение в реставрации старой польской музыки XVI–XVII столетий: «Так я мог содействовать восстановлению хотя бы небольшой части нашего утраченного наследия, работая больше как ученый, чем как композитор»[1167]. Если сила советского тоталитаризма коренилась в его умении подчинять людей, то в этом же была и его роковая слабость: необходимость приспосабливаться к лживой политической реальности порождала у многих граждан ощущение того, что они ведут двойную жизнь.

Лили Гимеш-Хайду, психоаналитик и ученица Фрейда, была, возможно, первой, кто диагностировал это проблемное состояние у пациентов и у самой себя. «Я соглашаюсь на игру, предложенную режимом, — говорила она друзьям, — хотя, как только вы принимаете ее правила, вы оказываетесь в ловушке». Гимеш-Хайду была членом Венгерской ассоциации психоаналитиков, некогда влиятельного и преимущественно еврейского научного сообщества, почти уничтоженного во время войны. Желая возродиться и вновь интегрироваться в социальную жизнь, ассоциация с марта 1945 года начала заседать по два раза в месяц. Некоторые ее члены, включая Гимеш-Хайду, вступили в ряды коммунистической партии. Кто-то занимался примирением Фрейда с марксизмом, изучая, например, роль экономической нестабильности в развитии неврозов. Новое министерство здравоохранения разрешило группе открыть два консультационных кабинета, а несколько человек начали работать на медицинском факультете университета, надеясь, что со временем их специализацию выделят в отдельную кафедру. Сама Гимеш-Хайду устроилась в главную психиатрическую больницу страны.

Это скоротечное возрождение быстро завершилось. В Советском Союзе фрейдистский психоанализ очень долго считался табу, поскольку фокусировался на иррациональных и подсознательных мотивах индивидуального поведения и не интересовался политикой. Поэтому и в Венгрии его должны были запретить. Нападки на группу начались в 1948 году; сигналом послужила злобная научная статья под названием «Фрейдизм как психология на службе империализма». После этой публикации наделение фрейдизма такими эпитетами, как «буржуазно-феодальный», «антиобщественный» и «иррациональный», стало общим местом[1168]. Так, философ Дьёрдь Лукач называл психоаналитиков «реакционерами», жаждущими установления англо-американской классовой диктатуры[1169].

Из-за гонений некоторые психоаналитики вовсе оставили профессию. Другие пытались найти средний путь. Стремясь примириться с новым порядком, Гимеш-Хайду и ее коллега Имре Херманн написали письмо Лукачу, отчасти соглашаясь с его критикой — «империалисты в своих странах используют психоанализ в собственных целях», — но возражая против скрытого антисемитизма некоторых его нападок[1170]. В ответ они получили ядовитый упрек: «Убедительно прошу вас, товарищи, не переводить важнейший идеологический спор в русло общей демагогии». Напуганная ассоциация объявила о самороспуске в 1949 году. Гимеш-Хайду и Херманн подписали декларацию о том, что «психоанализ является продуктом загнивающего капитализма и антигосударственной идеологии». Книги Фрейда, Адлера и Юнга были запрещены, Херманна изгнали из университета, а нескольких психоаналитиков арестовали[1171].

После этого венгерские психиатры приняли на вооружение советскую практику воздействия на больных, преимущественно основанную на грубых методах электрошоковой и инсулиновой терапии — тогда популярных, впрочем, и на Западе, — основной целью которой было принуждение людей к подчинению. Специалист, обучавшийся в то время, вспоминал, что «нервное истощение» было одним из самых распространенных послевоенных диагнозов, а вызываемый медицинскими средствами сон выступал основной формой терапии: «Даже те люди, которые были травмированы пребыванием в концентрационных лагерях или опытом холокоста, не имели шансов получить связанный с этим состоянием диагноз… Всякие разговоры о травме отрицались, поскольку самих психоаналитиков отрицали». Этот специалист полагал, что Гимеш-Хайду, которая была его учителем, подверглась гонениям и из-за своего трагического прошлого. Потеряв мужа во время холокоста, она никогда не упоминала об этом[1172].

Между тем Гимеш-Хайду, Херманн и некоторые другие преданные фрейдисты продолжали практиковать тайно. Гимеш-Хайду принимала пациентов на дому и даже преподавала психоанализ на частных квартирах. Публично она разделяла официальное воззрение на человеческую психику как склонную к врожденному конформизму. Но частным образом она выслушивала, как пациенты, среди которых были узники