подвалы Люблинского замка. То, что происходило с ним дальше, по-прежнему остается предметом серьезных разногласий.

Большая часть источников согласна в том, что Пясецкий в плену рассказал абсолютно все. Он предоставил советским офицерам, которые его допрашивали, полный отчет о своей карьере в Сопротивлении. Он также раскрыл имена и, вероятно, места пребывания многих своих товарищей из Армии Крайовой, хотя к тому времени эта информация в основном была известна советским спецслужбам. В ходе допросов он усердно намекал на свою значимость, внушая советским офицерам, что именно он — руководитель «тайных операций» Армии Крайовой, недавно назначенный на этот пост. Это было преувеличением, но подобная тактика принесла плоды.

Допросы Пясецкого были прекращены. Военные доставили его к Ивану Серову, советскому генералу, который организовывал «зачистку» и умиротворение восточной Польши в 1939 году и занимался тем же в отношении остальной территории Польши в 1944 году. Серов, уже арестовавший генералов Волка и Окулицкого, собирал об Армии Крайовой любую доступную информацию. К огромному удивлению Пясецкого, высокопоставленный чекист вообще не интересовался его фалангистским прошлым: подобно большинству советских чиновников, он полагал, что любой человек, не состоящий в коммунистической партии, являлся «правым» по определению, а между социал-демократами и крайне правыми нет особых различий. Гораздо большее любопытство у него вызывали нелегальная деятельность Пясецкого в годы войны, его предполагаемые «тайные» связи, политические взгляды и декларируемое им презрение к лондонскому эмигрантскому правительству поляков[1190].

Согласно его признанию, Пясецкий был рад найти множество точек соприкосновения с советским генералом. Его восхищали люди власти, он с удовольствием говорил на философские темы и делился некоторыми позитивными соображениями о новом режиме. Он сообщил Серову, что поддерживает коммунистическое Временное правительство и одобряет начатую им аграрную реформу. Он восторженно поддерживал изгнание немцев и завладение территориями на востоке Германии. Он хвалил «идею бескровной социальной революции и передачу власти рабочим и крестьянам». Но одновременно он изложил Серову мнение о том, что новое коммунистическое правительство столкнется с трудностями, завоевывая симпатии поляков, ибо этот народ отличают глубочайшие антирусские предрассудки и паранойя оккупации. Разумеется, это было правдой.

Пясецкий предложил Серову свое содействие. «Я глубоко убежден, — писал он советскому генералу, — что, опираясь на свое влияние, я смог бы подтолкнуть колеблющиеся слои общества к активному сотрудничеству». Иными словами, он обещал склонить патриотические и националистические элементы подполья к поддержке нового режима. Этот меморандум Пясецкого был также передан полковнику Роману Ромковскому, руководившему в оккупационной армии контрразведкой, и Владиславу Гомулке, в то время возглавлявшему коммунистическую партию[1191].

Спустя десятилетия этот таинственный диалог между известным своей жестокостью генералом НКВД и харизматичным польским националистом стал в Варшаве почти легендой. Деталей встречи никто не знал, но у каждого была своя версия. В 1953 году Чеслав Милош предложил фантастический сценарий этого разговора в романе «Захват власти» («Zdobycie Władzy»), опубликованном после его эмиграции на Запад. Разумеется, история Милоша — продукт писательского воображения. Но, как отмечает один из биографов Пясецкого, Милош был в Варшаве в 1945 году и слышал рассказы об этой известной встрече. Кроме того, его самого пытались склонить к сотрудничеству с новым режимом. Его видение, таким образом, выглядит вполне аутентичным, особенно в том эпизоде, где Каминский, прототипом которого выступил Пясецкий, предупреждает советского генерала, что «русских здесь ненавидят» и им нужно ожидать сопротивления. «Так вы предполагаете внутреннюю оппозицию, — сказал генерал задумчиво. — Но заговор в нашей системе абсолютно невозможен, вы же это знаете. А поощрение убийств лишь увеличит количество жертв. Мы между тем начинаем строить поезда и возводить заводы. Мы вернули вам западные территории, которые, конечно же, всегда были славянскими, едва ли не до самого Берлина — и, если не ошибаюсь, таков был один из пунктов вашей предвоенной программы. Кстати, эти территории можно удержать только с нашей помощью. И что же в итоге?» В конце концов генерал в романе приходит к выводу: Каминского (Пясецкого) нужно освободить, ему стоит разрешить издание газеты, но при условии, что он «примет статус-кво и поможет нам сократить число жертв». Каминский (Пясецкий), поразмыслив, соглашается. Генерал с удовлетворением отмечает, что он не удивлен: «Вы уже поняли, что тот, кто хочет изменить мир, не должен неискренне клясться в верности фальшивому парламентаризму, а либеральные игры торгашей были лишь краткосрочным эксцессом человеческой истории»[1192].

Хотя точные обстоятельства этого памятного разговора нам неизвестны, архивные свидетельства доказывают, что Пясецкий действительно произвел на Серова впечатление, и он даже рассчитывал помочь предприимчивому поляку с политической карьерой, назначив его на должность мэра Варшавы. (Когда ему напомнили о Пясецком через много лет, Серов, как сообщают, спросил: «И что же, он стал варшавским мэром?»[1193]) Но Серов вскоре уехал в Берлин и в Польшу больше не возвращался.

Отъезд генерала поставил Пясецкого в странное положение. Он явно получил что-то вроде благословления от Советского Союза. Но польские коммунисты, которые не склонны были недооценивать его фалангистское прошлое, с подозрением относились как к нему лично, так и к его побудительным мотивам. Отнюдь не собираясь делать его мэром Варшавы, они поначалу вообще не способствовали его политической карьере. Впрочем, несмотря на это, в ноябре 1945 года они позволили ему начать издание первой в коммунистической Польше «официальной» католической газеты Dzi i Jutro («Сегодня и завтра»).

С самого начала газета жестко критиковала остававшуюся тогда легальной польскую Крестьянскую партию и ее лидера Станислава Миколайчика. Она также агитировала поляков поддержать на референдуме коммунистов, трижды отметив в бюллетене вариант «да». После того как попытка укрепить новый режим посредством референдума провалилась, Пясецкий написал письмо Гомулке. Нынешнюю систему, заявлял он, «необходимо обогатить политическим представительством католиков»[1194]. Он также опубликовал интервью с Берутом, в котором коммунистический руководитель торжественно заявлял, что «польские католики имеют не больше, но и не меньше прав, чем все остальные граждане». Из этого комментария, в частности, следовало, что у них есть даже право на собственную партию. Это позволило Пясецкому в 1952 году основать Pax («Мир») — лояльную, легальную, прокоммунистическую католическую «оппозиционную» партию, единственную партию подобного типа, которой было дозволено существовать в коммунистической Польше и во всей коммунистической Европе.

И Pax, и сам Пясецкий существовали в странном, неопределенном и размытом политическом пространстве. С одной стороны, Пясецкий часто и с энтузиазмом выражал лояльность режиму. «Наша главная цель, — писал он, — это пересмотр католической доктрины с учетом текущего конфликта между марксизмом и капитализмом». С другой стороны, Пясецкий оставался одним из очень немногих общественных деятелей, кто никогда не отрекался от традиций подполья военной поры и которого никто не принуждал осудить своих товарищей по Армии Крайовой. Входящим в