концлагерей и дети заключенных или казненных коммунистов, описывали свои весьма уникальные психологические проблемы. По воспоминаниям одного из этих пациентов, опыт психоанализа в Будапеште 1948 года был весьма странным, поскольку откровенность в тот период могла оказаться опасной: «Я рассказывал всю правду… Но, раскрывая себя психоаналитику, я подвергался несомненной опасности. „Осознает ли он это? Могу ли я доверять ему? Не выдаст ли он меня?“ — спрашивал я себя». Но положение доктора было не менее рискованным. После того как один из пациентов Херманна был приговорен к смерти во время процесса над Райком, психоаналитик почувствовал всю глубину грозившей ему опасности: если бы клиент упомянул его имя, то его арестовали бы[1173]. Для Гимеш-Хайду тяготы подобной жизни оказались чрезмерными, особенно после того, как режим казнил ее сына, участвовавшего в революции 1956 года. В 1960 году она свела счеты с жизнью[1174].

Двойная жизнь Гимеш-Хайду была чрезвычайно драматичной, но ее опыт не был уникальным. Антон Райкевич в годы войны сражался в рядах «крестьянского батальона» Армии Крайовой, после войны вступил в партию, в 1946 году с отвращением покинул ее, а в 1948 году на короткое время подвергся аресту. При этом он был умным и амбициозным юношей, хотел получить докторскую степень в одном из наиболее престижных университетов — в Школе центрального планирования и статистики — и желал внести вклад в развитие своей родины. Ему казалось, что с некоторыми идеями партии, например с важностью образования и научного прогресса, он может согласиться, хотя отрицал другие. Кроме того, иного выбора у молодого человека просто не было. Он подал заявление и был принят в число студентов. Среди его преподавателей было несколько советских специалистов, которых пригласили специально разъяснять полякам принципы централизованного планирования, используя учебники, переведенные с русского языка. Он вновь присоединился к партии и начал, по его словам, осваивать двойную жизнь: «Приходилось по-разному вести себя на официальных и партийных мероприятиях и среди своих друзей»[1175].

Райкевич, подобно многим молодым партийцам, сохранил контакты с друзьями из Армии Крайовой и свободно говорил с ними о политике. В то же время в университете он старался следить за своей речью. Никто не давал ему никаких инструкций, но, «читая газеты, такие, например, как Trybuna Ludu, можно было интуитивно догадываться, каких тем лучше избегать». Райкевич прекрасно знал все пороки системы и подмечал присущие ей проявления несправедливости. Но иного пути учиться, работать и жить в коммунистической Польше он не видел. Как и Ванда Теляковская, он смотрел на жизнь позитивно, веря в прагматичные решения и преодоление трудностей. Его «двойная жизнь» продолжалась до смерти Сталина, когда круг людей, с которыми он мог говорить открыто, значительно расширился.

В жизни Райкевича идейный водораздел отделил дружеские связи от профессиональной жизни. А для Яцека Федоровича, позднее актера и артиста кабаре, он оборачивался расколом между домом и школой. Даже будучи ребенком, Федорович понимал, что есть то, что можно говорить среди домашних, но недопустимо произносить в школе. Как отмечает его современник, «мы осваивали этот код очень быстро, уже в начальной школе и с нулевым знанием политики… Мы точно знали, о чем можно рассуждать в различных средах — в школе, в кругу близких и не очень близких друзей, дома и на каникулах»[1176]. Подобно Райкевичу, Федорович тоже вышел из семьи, связанной с Армией Крайовой, а его отцу отказали в работе в Гданьске, из-за чего семья вынуждена была сменить место жительства. Родители укрепляли его убежденность в том, что дома и в школе применяются различные правила и даже действуют разные толкования одних и тех же слов. Однажды, когда ему предложили принести клятву скаута, он, придя домой, спросил у матери, правильно ли присягать на верность демократии, если «демократию» в Польше насаждали русские. Она разъяснила ему, что есть два вида демократии: «реальная» и «советская»; к первой следует стремиться, а от второй лучше держаться подальше.

Федорович также отыскивал подсказки для правильного поведения в детских книгах и журналах, где их ненамеренно расставляли авторы. Ему особенно нравился детский журнал Świat Przygod («Мир приключений»), так как в нем были комиксы. Но после того как его переименовали в Świat Młodych («Мир молодежи»), он перестал быть интересным, а рассказы в картинках с его страниц исчезли. (Возможно, комиксы, как капиталистическое изобретение, сочли идеологически некорректными.) По мере того как мир официоза делался все более скучным, мальчик чувствовал все большее отчуждение от школы.

У Федоровича были учителя, которые не симпатизировали режиму; он вспоминает, как один из них, объясняя что-то, любил воспроизводить одну и ту же схему — «марксисты думают так-то, а мы думаем так-то». Позже он пришел к выводу, что почти все вокруг переоценивали эффективность коммунистической пропаганды и, как следствие, преувеличивали число людей, поддерживавших систему. Но, как и Гимеш-Хайду, он тоже считал, что невозможно жить в коммунистической стране и никак не соприкасаться с системой, полностью избегая компромиссов с ней, пусть даже самых невинных — вроде участия в коммунистических праздниках или подписания петиций за «мир во всем мире»[1177].

Детский опыт Кароля Модзелевского оказался еще более противоречивым и сложным. Родившийся в России Модзелевский был сыном советского офицера и польской коммунистки. В 1937 году, через три недели после рождения мальчика, его отец был арестован, ребенка забрали в детский дом, где он прожил несколько лет. Однако после второго замужества его матери удалось забрать ребенка из приюта, поскольку отчимом Кароля оказался Зигмунд Модзелевский, коммунист, который был послом Польши в СССР в 1945–1947 годах, а позднее министром иностранных дел Польши. Об аресте своего биологического отца Кароль случайно узнал от одноклассника только в 1954 году, когда ему исполнилось семнадцать лет. Только тогда он впервые смог поговорить с матерью об отце.

Спустя много лет он был убежден, что такой разговор стал возможным только потому, что Сталина уже не было в живых: «Раньше никто не рассказывал детям о таких вещах — всегда существовала опасность, что ребенок выдаст секрет. Ведь это угрожало не только ему, но и его родителям». Жена Кароля Модзелевского лишилась возможности ходить в детский сад в трехлетнем возрасте; это произошло из-за того, что она после смерти Сталина сказала воспитательнице: «Мой дедушка говорит, что Сталин уже горит в аду». Педагоги отослали ребенка домой, причем не в порядке наказания, а из желания избавить дедушку и само учреждение от возможных неприятностей.

Родители Модзелевского столь тщательно оберегали его от своих сомнений в правильности польской политической системы, что, будучи ребенком, он ужасался случайно вырывавшимся у них