Мидзуно Тосиката. Морские офицеры обсуждают стратегию в войне с Китаем (1894 г.)

Не вызвав существенных потерь, война с Китаем вызвала небывалый прилив патриотических чувств. Контуры «нации» стали приобретать отчетливые очертания. Тем не менее желание походить на европейцев еще не прошло окончательно. На пользовавшихся огромной популярностью гравюрах с изображением военных событий японцев зачастую можно идентифицировать только по форме – все монголоидные признаки полностью утеряны.

Война имела самые серьезные последствия для проповедников христианства в Японии. Все они, независимо от конфессиональной принадлежности, единогласно отмечали, что теперь им удается обратить в «истинную веру» все меньшее число людей. Их и раньше насчитывалось не так много, но сейчас японцы стали еще больше ощущать свою духовную самодостаточность. Отец Николай безжалостно отмечал: «Увеличиваются ли шансы на распространение христианства в Японии? Напротив, уменьшаются. Прежде стоявшие во главе государства, вроде Соесима (Соэдзима Танэтоми. – А. М.), Ивакура (Томоми. – А. М.), были люди умные, но без европейского образования; не веровали, но оставались под сомнением „быть может-де, и со стороны науки вера предписывается“. Ныне же универсально образованные начинают пробиваться на вершины. эти уже неверы решительные, отрицающие веру во имя „всесветной-де науки“. Японцы же такой стадный народ, лишь бы кто с закрученными рогами, да из своих, пошел вперед: толпой повалят за ним»[252].

Иными словами, в умах японцев происходило решительное размежевание: если раньше христианство и позитивистское знание Запада образовывали единый комплекс, то теперь христианская вера отделялась от науки и техники. Японцы окончательно поняли, что овладение машинами и военные победы не требуют молитв единому Творцу. Конечно, японцы по своему воспитанию и характеру были людьми последовательными, и потому случаев отпадения от веры насчитывалось не так много, но к этому времени стало ясно: вновь обращающиеся к христианству люди разительно отличаются от тех, кого крестили раньше: «…не идут теперь порядочные люди в наши школы (да и не в наши только, а во все христианские), хороший народ весь без остатка размещается по разным светским, утилитарным и научным заведениям; к нам идут разве оборыши, никуда не годные. Было время, что наши проповедники считались передовыми людьми, теперь они в числе самых отсталых (по способностям к научному образованию)»[253].

Японцы склонялись не к религиозному, а к материалистическому объяснению мира и видели в человеке не столько божественный образ, сколько потомка обезьяны. В системе ценностей «среднего» японца верность конкретному сюзерену (т. е. императору) стояла намного выше, чем абстрактному иностранному учению. Отец Николай учил свою паству быть лояльной по отношению к власти и шел на компромиссы, отдавая дань местным установлениям и обычаям. Однако он был непреклонен в одном: не мог согласиться с тем, что японский император – выше Бога. В этом состоял неразрешимый конфликт, ибо в японских школах учили обратному[254]. Еще труднее приходилось католикам с их учением о непогрешимости папы.

Война с Китаем закончилась, но «корейский вопрос» остался так же далек от своего разрешения, как и раньше. 19 июля место посланника в Корее получил член верхней палаты парламента Миура Горо (1846–1926). Сам он считал себя отнюдь не дипломатом, а солдатом. Согласно его воспоминаниям, он не имел четких инструкций по поводу того, какой линии ему держаться. Что, зная строгие правила японского МИДа, следует, скорее всего, считать по меньшей мере лукавством. Прибыв в Сеул, он приступил к «самостоятельным» действиям. В это время делами при корейском дворе заправлял не столько король Коджон, сколько его супруга – умнейшая и хитрейшая королева Мин, которая занимала пророссийскую, а значит, антияпонскую позицию. И Миура не нашел ничего лучшего, как физически устранить ее.

Ранним утром 8 октября группа японцев (среди них были полицейские, военные и дипломаты) в сопровождении корейских мятежников ворвалась в королевский дворец Кёнбоккун. В поисках королевы, которую никто из них никогда не видел (согласно требованиям этикета, она никогда не появлялась перед мужчинами), японцы убили нескольких придворных дам и министра двора, который пытался преградить им путь в покои королевы. Обнаружив королеву, нападавшие зарубили ее мечами. При этом с нее сорвали драгоценности. Потом тело отволокли в сад, облили керосином и сожгли. Кто конкретно убил королеву, остается неизвестным. В своих воспоминаниях многие из нападавших с удовольствием взяли это «патриотическое» дело на себя[255].

Сам Миура довольно неуклюже попытался представить события так, что убийство было делом рук самих корейцев. 17 октября Миура отозвали домой. Король Коджон в это время находился во дворце под домашним арестом. 19 октября он послал Мэйдзи и Харуко подарки и благодарственное письмо, в котором сообщал о своей радости по поводу майского договора между Японией и Китаем, принесшего Корее долгожданную «независимость». Через несколько дней он подписал заявление, в котором говорилось о том, что его покойница-жена повергла правительство в состояние хаоса, что она торговала должностями и титулами.

Международное возмущение убийством королевы было велико. Миура и его нескольких сообщников отдали в Японии под суд (в Корее судить японцев не имели права). Однако несмотря на множество свидетельств причастности Миура и его сотоварищей к заговору, суд не нашел в их действиях состава преступления и возложил всю ответственность на корейских врагов королевы. Это говорит о том, что версия о самостоятельных действиях Миура не имеет под собой серьезных оснований. За ним, безусловно, стояли высокие токийские покровители. По всей стране его встречали как триумфатора, впоследствии его назначили директором аристократической школы Гакусюин, где учился и сын Мэйдзи, принц Ёсихито (будущий император Тайсё).

Миура Горо

В результате убийства королевы Мин к власти в Корее пришла прояпонская партия во главе с отцом Коджона, Тэвонгуном (Ли Хаын). Любить невестку он не имел никаких оснований – ведь Коджон в свое время отстранил от власти своего отца под ее прямым влиянием. Самого Коджона посадили под домашний арест, он подписывал все документы, которые ему приносили японцы. Боясь отравления, он принимал только пищу, приготовленную в иностранных представительствах в Сеуле.