– Ты мне об этом рассказывал, – ответила моя жена, и ее глаза радостно заблестели при воспоминании об этом смелом поступке.

– Ты вспоминаешь, как они летели вниз, – сказал я, – а вот я помню людей, которых сжигали живьем. Мы поставили перед храмом пять столбов, навалили на каменные плиты огромные кучи ветвей, на которые и взошли приговоренные. Солдаты Ирода… они всегда были готовы выполнить любой приказ… разожгли костры, и мы были готовы услышать крики страданий…

– Что же произошло?

– Пламя разгоралось неравномерно, но, когда его языки стали лизать лица обреченных, одно за другим, люди, сгоравшие заживо, с последним вздохом выкрикивали слова: «Слушай, о Израиль, Господь наш Бог, Господь един!»

– Что еще может сказать человек в такой момент?

Я посмотрел на Шеломит, на женщину, ближе которой у меня не было никого в жизни, и осознал, насколько глубоко я понимаю ее. Должно быть, она тоже это почувствовала, потому что тихо сказала:

– Завтра или на другой день, когда прибудет посланник и солдаты направятся убивать нас, ты будешь думать о Риме, и об Августе, и о тех далеких зданиях, которые ты строил. Ты даже успеешь взглянуть на Аугустиану по ту сторону дороги и увидеть, как над ней померкнет этот чудный свет. Тимон, я так любила тебя. Ты всегда был таким смелым, таким стойким. – Она заплакала, не сдерживая рыданий. По ее щекам текли обильные слезы. Они капали ей на колени.

Шеломит взяла один из сосудов для духов и стала ловить губами слезы, чтобы они капали в бутылочку. Издав нервный смешок, она сказала: – У нас с тобой все было – запахи жизни, слез и розовых кустов, весенние запахи оливковых деревьев. И эти ароматы не покидали меня с первого дня нашей встречи. – Поставив флакон на поднос и подавив слезы, она продолжила эти размышления: – Умирая, ты будешь видеть перед собой строения этого мира, а я буду шептать: "Слушай, о Израиль, Господь наш Бог, Господь един». И вся армия Ирода, все его костры не смогут заглушить эти слова.

– Вот почему я и говорю, что храму предстоит быть разрушенным. Рим предложил вам стать частью этого большого мира. Но вы в своей упрямой гордости отвергли его, не в силах расстаться со своим храмом.

– Неужели ему суждено исчезнуть? – всплакнула она, но мы настолько устали от этих разговоров, что я оставил ее у самодельного туалетного столика, чтобы она кончила приводить себя в порядок, и пошел к выходу из храма, где стража только ждала приказа прикончить нас.

Двое из них были египтянами, а двое германцами, и я спросил у них, как они оказались на службе у Ирода. Египтян подарил ему Цезарь Август, когда разгромил Клеопатру, а германцы попали в Иудею как рабы, но, используя предоставлявшиеся возможности, возвысились До определенного положения в армии.

– Сколько евреев вы перебили? – спросил я у них.

Они пожали плечами.

– Мы делали то, что нам приказывали, – ответили они.

– И все же, как много? – продолжал настаивать я. – Мы не вели никаких войн с чужаками, так что вы имели дело только с евреями, так сколько же, по вашему мнению?

Они стали вспоминать различные походы на Иерусалим, когда там возникали волнения, вторжения в Самарию еще до того, как та стала называться Себастой, и мятежи в Газе. Цифры постепенно росли, пока не выяснилось, что эти четверо обыкновенных солдат, действуя в различных местах, отправили на тот свет не менее тысячи видных евреев.

– А когда придет приказ убить мою жену и меня… неужели вы не задумаетесь, в чем дело?

– Нам отдают приказы, и мы их исполняем, – ответил один из германцев. На левом бедре его привычно висел острый, наводящий страх меч.

– Но вы же знаете, что Ирод сошел с ума.

– Не смей осуждать царя, – предупредил меня один из солдат.

– Он же мертв. Мы всего лишь ждем подтверждения.

– Вам бы пожелать ему долгой жизни, – на ломаном греческом возразил один из германцев.

– Вы не ответили на мой вопрос. Чего ради вам подчиняться приказам покойника?

– Потому что вместо одного царя будет другой, – объяснил германец. – Если Ирод, как ты говоришь, умер, то в Антиохии отдает приказы уже другой царь, а над ним – император в Риме, и не так уж важно, кто говорит нам, что делать. Над нами всегда где-нибудь есть царь.

Евреи приходили молиться вместе с Шеломит, и на их бородатых лицах, застывших в каменной неподвижности, я и нашел объяснение поведения солдат Ирода. На земле всегда есть царь, отдающий приказы, и пусть они часто противоречивы или даже бесчеловечны, как у гниющего Ирода, где-то над ним есть подлинный властитель, который судит о вещах по справедливости и по прошествии времени исправляет ошибки земных царей. И не существуй такого порядка вещей, поведение таких смертных, как Ирод, вообще не поддавалось бы разумению.

Я смотрел на евреев, которых никогда не понимал, ибо их раса всегда держалась в стороне, отказывая римлянам и в любви, и в терпимости, и теперь я осознавал, что отнюдь не соратники Ирода, а именно эти бородатые непреклонные люди обеспечили Иудее, а может, и всей империи возможность обрести моральную стойкость. Между евреями и римлянами могла вспыхнуть война – в чем я не сомневался, – и, вне всяких сомнений, храм, как символ иудаизма, должен был исчезнуть, но убеждения, которых придерживались эти люди, их высокая уверенность, которую я читал на их лицах, в конце концов должны были восторжествовать. В первый раз я пожалел, что мне предстоит умереть, потому что мне захотелось стать свидетелем этого великого столкновения. С моей точки зрения, Ирод за время своего долгого правления убил всякую веру в Рим. Должно было быть что-то еще, какая-то сила, которая могла бы контролировать этого сумасшедшего. Господи, он ведь как-то намекал, что, если слухи верны и если в Вифлееме в самом деле появился на свет подлинный царь Иудейский, то предстоит уничтожить всех еврейских младенцев в тех местах, но он не посмел претворить в жизнь это ужасное действо. И очень важно, что в этот мир была призвана какая-то высшая сила, которая остановила другие безумства этого человека, и я бы хотел иметь возможность встретить ее посланников, когда они появятся.

Вчера мы с Шеломит долгие часы говорили на эту тему, и я пошел спать, чувствуя глубокое уважение к ее религии, в которую раньше я так толком и не углублялся. «Пойду спать», – сказал я, словно за спиной остался обыкновенный день из череды ему подобных, но это было не так. Скорее всего, нам никогда уже не придется делить ложе. Никогда больше я не увижу, как она встает по утрам, напоминая цветок, распускающийся по весне, и даже в забвении смерти, если мне будет позволено сохранить память, мне будет не хватать ее больше, чем я могу сказать. Мои три сына, один из которых живет в Антиохии, один в Риме, а еще один на Родосе, будут напоминать ее обликом, но, когда пройдут годы и они умрут, ее милый образ окончательно забудут. Будучи еврейкой, она никогда не разрешала мне запечатлеть на портрете ее облик, ибо, подобно тем смельчакам, которые скинули римского орла и были сожжены за свою отвагу, она считала изображения людей богохульством. Когда-то Моисей приказал своим евреям воздерживаться от воссоздания образа и подобия, но я лишь улыбался – пока стоит Макор, восемь прекрасных колонн будут напоминать о ней. Они напоминают о ней куда более зримо, чем это было бы под силу портрету, потому что они передают сущность этой женщины – высокой, с безукоризненной фигурой, сдержанной и в то же время полной изящества. Подобно колоннам, воздвигнутым в ее честь, она не украшала голову и никогда не отягощала ее никакой ношей, потому что она была свободной женщиной. Только у евреев появляются на свет такие женщины, и мне довелось знать двух из них – Мариамну и Шеломит. Останься царица в живых, она бы спасла Ирода от безумия, но она погибла преждевременно, и он умер вместе с ней.