Когда три молодые женщины прошли мимо него, инженер был поражен тем, как «все отражалось на их молодых, нервных лицах: радость увидеть своих родителей снова, гордость угнетенных молодых женщин, вынужденных скрывать свою душевную боль от враждебных незнакомцев, и, наконец, может быть, предчувствие неминуемой смерти… Ольга, с глазами газели, напомнила мне печальную молодую девушку из романа Тургенева. Татьяна производила впечатление высокомерной аристократки, с гордым видом взирающей на вас. Анастасия казалась напуганным, в полном ужасе, ребенком, который мог бы при других обстоятельствах быть обаятельным, беззаботным и любящим» [1542].

Этого инженера до конца жизни преследовала память об этих лицах. Он чувствовал — в сущности, он надеялся, — «что три молодые девушки, на мгновение по крайней мере, ощутили, что то, что отразилось на моем лице, было не просто холодным любопытством и равнодушием по отношению к ним». Его естественные человеческие инстинкты вызвали в нем желание протянуть руку и признать их, но, «к моему великому стыду, я сдержался по слабости характера, думая о своем положении, о своей семье»[1543].

Из окна своего поезда Пьер Жильяр и Сидней Гиббс вытягивали шеи, чтобы в последний раз взглянуть на девочек, когда те садились в ожидавшие их дрожки. «Как только они все сели, раздалась команда, и лошади пошли рысью, а за ними конвой»[1544].

Это был последний раз, когда их видели те, кто их любил, служил им и жил рядом с четырьмя сестрами Романовыми с их детских лет.

В Екатеринбурге в то утро в конце мая, когда дети прибыли в Ипатьевский дом из Тобольска, на земле местами еще лежал снег. Николаю и Александре сообщили об их приезде всего за несколько часов до этого. Несмотря на радость воссоединения с ними, родителям было достаточно лишь взглянуть на их лица, чтобы понять, что «бедняжкам пришлось вынести большие нравственные страдания за три дня пути»[1545].

После четырех недель мучительной разлуки и неопределенности четыре сестры Романовы были бесконечно рады оказаться снова вместе. Их походные кровати еще не были отправлены из Тобольска, и, пока их не привезли, девушки крепко спали вместе на полу в своей новой комнате просто на сложенных пальто и подушках[1546]. Радость быть снова вместе вскоре была омрачена, когда, к большой тревоге родителей, Алексей ухитрился поскользнуться и удариться коленом. Николай и Александра уложили его в постель в своей комнате, где он пролежал несколько дней, страдая от боли. Выходить на прогулки в сад вместе с остальными он смог не раньше 5 июня.

Ипатьевский дом был окружен двойным высоким деревянным забором. Их тюремщики‑большевики дали ему зловещее название «Дом особого назначения». Забор был таким высоким, что из дома Романовым не было видно даже верхушек деревьев[1547]. Узкая полоска голубого неба, которую еще можно было разглядеть из их окон, и та исчезла в середине мая, когда окна во всех комнатах семьи были замазаны побелкой. Теперь стало казаться, что дом окутан густым туманом[1548].

В комнатах на первом этаже, где жили теперь Романовы, было ужасно тесно и душно. Да это и был совсем не дом, а тюрьма — и всем было совершенно ясно, что строгие условия, которые приходилось терпеть здесь, очень отличаются от того, что было в Тобольске или в Александровском дворце[1549]. Повсюду были вооруженные охранники: на улице, внутри и за забором, на крыше, в саду. Охранники также расставили пулеметчиков в подвале, на чердаке, в саду и даже на колокольне Вознесенского собора через дорогу. В газете «Уральская жизнь» было опубликовано объявление большевистского военного комиссара Филиппа Голощекина, который отвечал за содержание семьи под арестом в Екатеринбурге. В этом объявлении отчетливо чувствовалось ужесточение официального отношения к бывшей императорской семье:

«Все, кто находится под арестом, считаются заложниками, и при малейшей попытке контрреволюционной деятельности в городе все заложники будут казнены»[1550].

В Тобольске их жизнь была достаточно однообразна, но в Екатеринбурге темп жизни совсем замедлился, стало невыносимо скучно. Не было никаких газет, никаких писем. Единственная посылка, которую им передали (в ней несколько яиц, кофе и шоколад), была получена 16 мая от великой княгини Эллы. Однако теперь она тоже была арестована, ее увезли в Алапаевск в 95 милях (153 км) к северу от Екатеринбурга[1551]. В отсутствие писем извне и при запрете на отправку собственных писем девушки лишились того единственного стимула, который еще поддерживал их все это время, — контакта со своими друзьями. Посещать семью, разумеется, было запрещено. Императорская семья была брошена на произвол судьбы, у них не было «никаких новостей ни о ком», как отметила Александра в своем дневнике[1552].

Выход на свежий воздух в Екатеринбурге был сведен к прогулкам по унылому садику с редкими низенькими деревцами, который был еще меньше, чем в Тобольске. Но, как всегда, Николай с девочками не упускали ни малейшей возможности выбраться наружу на время двух кратких ежедневных прогулок, которые им полагались. Девочки иногда качались в паре гамаков, которые охранники натянули для них между деревьями. Когда Алексей чувствовал себя достаточно хорошо, его спускали вниз (часто это делала Мария), и он сидел в инвалидной коляске матери. Но во время прогулок семьи одна из сестер обязательно оставалась внутри с мамой. Александра теперь, когда температура воздуха поднялась выше 20 °C, редко выходила на улицу. Тем не менее даже этих кратких обрывков лета им было достаточно, как отметил Николай, чтобы уловить замечательный аромат цветов «изо всех садов в городе», который стоял в воздухе, даже если самих цветов им и не было видно за заборами[1553]. Единственным крупным послаблением режима для них стало разрешение раскрыть одно маленькое окошко в их комнатах 10 июня, чтобы впустить освежающий ветерок, а в остальном их жизнь тоскливо текла в очень стесненных условиях. Заведенный распорядок регулярно прерывался то одним, то другим унижением, которым подвергали их охранники: обыски их вещей, конфискация денег и даже попытка снять у них с рук золотые браслеты, которые носили Александра и девочки. Татьяна и Мария просили вернуть им их конфискованные фотоаппараты, чтобы можно было по крайней мере развлечься фотографированием, но и в этом им также было отказано[1554].