несколько схем, подобных тем, о которых пишет Белый. Однако рассказы о духовной работе и жизни того времени позволяют предположить, что только рисунками и схемами Белый не ограничивался.

Например, в «Ракурсе к дневнику», в записи за январь 1913-го, он указывает: «Весь месяц усиленнейшие медитации; <…> веду дневники и отчеты» (РД. С. 401). В записи за февраль 1913‐го дневники и отчеты также оказываются отнюдь не тождественны друг другу: «Свидание с доктором Штейнером; сдаю отчет ему в работе и дневники» (РД. С. 401). Уже много лет спустя, в знаменитом автобиографическом письме Иванову-Разумнику от 1–3 марта 1927 года, Белый подчеркивал, что в четырехлетие «1912–1915» «никаких литературных „трудов“» (за исключением «Котика Летаева» и книги «Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности») не было, но было «множество других: медитативных схем, дневников, отчетов доктору» (Белый — Иванов-Разумник. С. 502). Да и в приведенной выше цитате из мемуаров, описывающей технику подготовки отчетов, Белый указывал, что некоторые из сдаваемых рисунков и схем были «экстрактом „дневника“».

То, что в этот период Белый делал для отчетов не только рисунки и схемы, но и вел дневники словесные, со всей определенностью следует из его письма Н. А. Тургеневой, посланного в начале декабря 1912-го:

С Vitznau мы Д<окто>ру приготовили много: мы с Асей по тетради, своего рода Vortrag о наших медитациях; кроме того: с Базеля Ася зарисовывала Д<окто>ру все ей виденное; зарисовывал и я. Кроме того: у меня был с собой своего рода «Дневник ощущений». Большинство материала Д<окто>р из Мюнхена взял с собой, чтобы просмотреть заранее. <…> Наши Vortrage Д<окто>р назвал субъективно-реальными; подробно охарактеризовал, откуда и как получаются наши схемы; определил их, как продукт соединения имагинации с логикой[1522].

Итак, если, по свидетельству самого Белого, отчет Штейнеру «был регистрацией в рисунках» происходившего с ним на «духовном плане», то что тогда представляли собой дневники, фигурирующие в письмах и мемуарах Белого наряду с рисунками и схемами? Намекая на то, что во время одного из «свиданий со Штейнером» (в Берлине, 13 ноября 1912 года) между ним и учителем произошел важный разговор, Белый отметил: «Сущность разговора конспективно записана у меня»[1523].

Где записана? Возможно, в том самом дневнике, о судьбе которого ничего на данный момент не известно. Логично предположить, что Белый, уезжая осенью 1916‐го из Швейцарии в Россию, оставил его, как и медитативные рисунки-отчеты, в Дорнахе[1524].

3. «ДНЕВНИК МЫСЛИ». 1914–1918

Столь же неясна судьба еще одного дневника Андрея Белого, связанного одновременно и с эзотерическими переживаниями Дорнаха, и с началом (август 1914-го) Первой мировой войны. В «Материале к биографии», в записи за сентябрь 1914-го, Белый отмечает:

Мы начинаем привыкать к быту военного времени; <…> очень много занимаюсь схемами и раскраскою их; <…> к концу месяца мне особенно тягостно, неуютно; я начинаю писать дневник, из которого впоследствии вышел материал моих кризисов (МБ. С. 186).

В письме Иванову-Разумнику от 1–3 марта 1927 года говорится о том же, но чуть более развернуто: «<…> осенью <в> 1914 году веду свой дневник мысли, но это — зерна к имеющим из них восстать моих четырех кризисов» (Белый — Иванов-Разумник. С. 502).

Под четырьмя «Кризисами» подразумеваются философско-антропософские эссе «Кризис жизни», «Кризис мысли», «Кризис культуры», выпущенные в цикле «На перевале» издательством «Алконост» (первые два — в 1918‐м, третий — в 1920‐м), и «Кризис сознания», так и не увидевший свет.

Во вступительной заметке («Вместо предисловия») к «Кризису жизни», датированной июлем 1918-го, Белый так представляет читателю свое произведение:

Предлагаемый «дневник» мыслей есть часть дневника, который пришлось мне вести в Швейцарии в 1915-ом и 1916 году; части из этого дневника в свое время были мной напечатаны в отрывках; другие же части вошли в мою книгу «Кризис сознания», увы, не могущую появиться на свет по условиям нашего времени. Перечитывая этот дневник, убеждаюсь невольно: не устарел он; охвачены тем же мы легкомыслием; события, ударявшие нас, озлобляли нас друг против друга; на себя самих не повернулись доселе мы.

«О человек, познай себя!»

Андрей Белый[1525]

Показательно, что Белый здесь четко разделяет «дневник» (в кавычках) как жанр публицистики, как своего рода стилизацию под дневник, и собственно дневник (без кавычек), то есть реальный дорнахский дневник, который стал «сырьем» для «дневника» (в кавычках), то есть для книги. Как указывает Белый, этот дорнахский дневник уже использовался им ранее при подготовке серии очерков, публиковавшихся с 15 марта по 23 августа 1916 года в газете «Биржевые ведомости»[1526] и после, в 1918‐м, в газете «Жизнь»[1527]. Эти очерки, то есть «первую производную» исходного дневника, Белый также инкорпорировал в текст «Кризиса жизни», разбросав куски напечатанных очерков по разным главам[1528].

Подтверждает серьезную опору «Кризиса жизни» на дневниковое «сырье» и то, как Белый в «Ракурсе к дневнику» (запись за июнь 1918-го) характеризовал свою технику подготовки произведения к печати: «<…> работаю над составлением текста „Кризиса Жизни“» (РД. С. 442). Получается, что он не писал книгу, а составлял ее из фрагментов дневника, ранее уже частично переработанных в газетные очерки, добавляя, вероятно, какие-то новые материалы и соображения.

Так же описана подготовка к изданию следующего эссе, начатая тоже в июне 1918-го: «Начинаю 2-ой кризис „Кризис Мысли“ (т. е. перерабатываю имеющийся материал для отдельной книжки)» (РД. С. 442). «Имеющийся материал» — это, видимо, те же дневники, но еще не «причесанные» для газетных очерков.

Думается, что несколько меньше с дневниковым «сырьем» 1914–1916 годов был связан «Кризис культуры», не упоминавшийся в записях за дорнахский период. В «Ракурсе к дневнику» в записи за сентябрь 1918‐го говорится: «Живем в гостинице, где задумываемся над „путем жизни“; <…> быстро дописываю „Кризис Культуры“» (РД. С. 445)[1529]. То есть можно предположить, что третий «Кризис» Белый не составляет, не перерабатывает, а именно пишет.

Делать какие-то предположения относительно «Кризиса сознания» еще сложнее, к тому же планируемый Белым состав книги на протяжении 1917–1920 годов менялся[1530]. Вместе с тем слова из заметки «Вместо предисловия» о том, что «части» неиспользованного в «Кризисе жизни» дневника «вошли в <…> книгу „Кризис сознания“»[1531], кажутся крайне значимыми. Они, можно сказать, «рифмуются» со словами предпоследней главки «Кризиса сознания» («Кончил. Довольно: пучок этих мыслей — дневник, прорастающий будущим в книги; они не написаны; кризис сознания длится <…>»[1532]) и позволяют воспринять указание на дневник, лежащий и в основе четвертого «Кризиса», не метафорически, а вполне реально.

Однако наиболее важным