Несколько обстоятельств одновременно налагались друг на друга, формируя знакомый нам по последующей истории образ папы-понтифика. Завоевание Италии остготами, слабость или вовсе отсутствие «коронной» власти часто вынуждали пап брать бразды государственного управления в свои руки. Попытки остготов-ариан по примеру Римских императоров влиять на избрание понтификов приводили к тому, что в 499 г. папа Симмах (498—514) издал декрет о выборах папы, целью которого было максимально ограничить влияние светских лиц на результат голосования.

В частности, Симмах установил «революционное» правило, согласно которому только самому папе принадлежало право указывать желательного ему преемника («дезигнация»). В случае, если папа не успевал в силу различных обстоятельств сделать необходимые распоряжения на этот счет, кандидата выбирали только клирики. Правда, это правило знало на практике многие исключения. Например, папу Феликса IV (526—530) избрали фактически по приказу Остготского короля Теодориха Великого. Когда папа Бонифаций II (530—532) попытался спорить с королевской властью, его вынудили публично признать себя виновным в оскорблении величества[932].

В условиях политической нестабильности подкуп избирателей и самих пап стал обычным явлением. Вместе с тем нельзя забывать о том, что, обладая громадными земельными угодьями и денежными средствами, папы постепенно аккумулировали в своих руках не только политическую власть – пожалуй, единственно относительно стабильную в условиях лангобардского завоевания многих областей Италии, но и финансовую.

Конечно, положение пап очень часто оставалось двойственным. С одной стороны, они по-прежнему признавали законными императорами только тех, кто располагался в Константинополе, и потому редкие визиты Византийских царей вызывали бурный восторг жителей Рима (приезд Константа II в Вечный город). С другой стороны, остготы, а затем лангобарды находились гораздо ближе, чем Византийские императоры, и папы были вынуждены демонстрировать почтение в адрес германцев-ариан.

Попытки обособиться от варварских королей и герцогов волей-неволей вынуждали их формировать доктрину, согласно которой духовная власть как минимум независима от политической. Естественно, эта «теория» не могла действовать избирательно: если она являлась истинной по отношению к германцам, то под ее действие неизбежно, хотя бы даже в слабой степени, подпадали и Византийские императоры.

Но в условиях органичного сознания древнего времени, когда власть духовная и политическая мыслилась исходящей из одного источника – Бога, доктрина независимости духовной власти от царей никак не могла игнорировать главный вопрос: какая из властей является высшей, а какая – производной. Собственно говоря, для Рима такого вопроса просто не существовало, и ответ был, по сути, предопределен. Понадобилось время и последовательная деятельность Римских епископов, прежде чем эта идея получила окончательное оформление и закрепилась в качестве если не догмата, то, по крайней мере, некоего негласного политического учения Римской церкви, которому она оставалась верной многие столетия.

Со временем в представлении Запада Церковь начала восприниматься в качестве духовной монархии с папой во главе. Как и любое государство, полагали латиняне, пусть даже и духовное, Церковь есть общество неравное, где клиру отводится особое место. Папа же, как государь, приобретает широкие полномочия и исключительные прерогативы во всех сферах. Императоры и короли не вправе рассчитывать на какую-либо правительственную власть в Церкви – всю полноту и духовной и светской власти имеет только папа.

«Папство, – не без иронии замечал один исследователь, – давно усвоило себе воззрение, что весь мир находится или, по крайней мере, должен находиться в обладании наместников блаженного Петра в Риме, что все государства мира суть не более, как провинции той всемирной монархии, которая должна находиться во власти пап, и если действительность не соответствовала этому мечтательному идеалу, то папы утешали себя тем, что идеалы вообще всегда расходятся с действительностью»[933].

Однако в описываемый период времени политические выводы из этого соблазнительного в своей сути учения еще не являлись категоричными и безапелляционными, когда речь шла об отношениях между Римским епископом и Византийским императором. Безопасность Рима и самих понтификов во многом зависела от царя, единственного законного Вселенского владыки. В любом случае альтернативы императорской власти просто не существовало – ведь даже многие варварские вожди и короли признавали василевсов своими сеньорами, а себя их вассалами.

В большей степени папы были озабочены тем, чтобы авторитет Византийских царей не становился преградой для них, когда возникал очередной вероисповедальный спор между Римом и Константинополем. Восточная столица должна была лишиться особого покровительства Византийских царей, чтобы «досадное недоразумение» в виде 28‑го канона Халкидонского Собора перестало существовать. А достижение этого результата было возможно за счет отказа признать некоторые полномочия василевсов в церковном управлении, как они сформировались издревле.

В первую очередь для апостоликов были неприятны судебные прерогативы царей и перспектива когда-нибудь попасть на царский суд в качестве обвиняемых лиц. В свою очередь для этого следовало убедить Римских василевсов в том, что, при всей безбрежности их власти они не могут претендовать на священнический сан и, следовательно, их церковная политика должна следовать тем указаниям, которые даются ей по-настоящему высшей духовной властью, то есть Римским епископом.

Первую практическую попытку освободиться от этой зависимости и обосновать свою неподсудность царю предпринял папа Геласий (492—496). «До пришествия Христа, – утверждал он в своем послании, – было так, что некоторые люди, все же, образно говоря, более предназначенные к исполнению внешних обрядов, были одновременно и царями, и священниками. Священная история повествует о том, что таковым был Мелхиседек (Быт. 14). Чему стал подражать и дьявол, всегда стремящийся тиранически присвоить себе все соответствующее божественному почитанию, так что языческие императоры одновременно провозглашались и великими понтификами. Но после рождения истинного Царя и Священника ни один император не присваивал себе имени священника, ни священники не притязали на царский сан. И хотя в Нем Самом, то есть в истинном Царе и Священнике сочетались корни и царского, и священнического рода, однако Христос, помня о человеческих слабостях, так разделил обязанности каждой из этих великих властей между различными действиями и даровал им различное достоинство, чтобы это благоприятствовало их спасению, и удержал от великой власти, желая исцелить их спасительным смирением и не дать им быть вновь захваченными человеческой гордостью, чтобы и императорам-христианам ради вечной жизни необходимы были священники, и священники бы подчинялись императорам в ведении мирских дел: поскольку духовное отстоит от плотского, то никакой воин Иисуса Христа не связывает себя делами жительскими (2 Тим. 2, 4), и наоборот, тому, кто занят делами светскими, не должно заниматься делами божественными, чтобы соблюдалась и скромность обоих сословий и ни одно из них чрезмерно не возносилось и каждое наилучшим образом подходило бы к определенной ему деятельности. И вот, коль скоро все так устроено, то достаточно очевидно, что мирская власть не может ни обвинять, ни оправдывать священника»[934].