— А я порой думаю о том, как все могло бы сложиться.

— Пустая трата времени.

— Возможно, — согласилась Ирина.

— Знаешь, по крайней мере… если произойдет самое страшное, ты будешь хорошо обеспечена.

В их переписке Ирина ловко избегала темы их с Рэмси финансового положения.

— Не совсем, — решилась признаться она. — Рэмси банкрот.

— Это же невозможно!

— Помнишь суммы счетов в ресторанах, которые он оплачивал, когда мы еще ужинали вчетвером? А теперь умножь их на несколько тысяч.

— Как же ты справляешься?

— С трудом. Большую часть сбережений я потратила на частных врачей. В последние шесть месяцев мне пришлось приостановить работу.

Лоренс не мог слышать о несчастьях, если не имел возможности помочь — он всегда был хорошим исполнителем, — и глаза его загорелись прежде, чем Ирина успела его остановить.

— Так давай я вам помогу! Я могу себе позволить выделить тебе тысяч десять, может, даже двадцать! Их не надо будет отдавать.

Она положила руку ему на плечо:

— Нет, я не могу их принять. Это очень трогательно, но Рэмси мне не позволит, да я и сама не смогу. Не беспокойся. Мне есть к кому обратиться.

Расставаясь, Ирина сказала:

— Может, этого не следует говорить, но иногда я по тебе скучаю. По твоей уверенности и стойкости. Это ведь не очень плохо, правда?

— Нет. — Он ответил слишком поспешно и легко. — Знаешь, я тоже иногда скучаю по тебе! По пирогу с ревенем и чили.

— Ты скучаешь по моей стряпне?

— Это же лучше, чем радоваться, что наконец избавился, верно? Конечно, мне не только этого не хватает, но, да, я скучаю по тому, как ты готовила. Тебя это не обижает? Ты из тех редких женщин, которые думают о людях. Я понял это совсем недавно, не все женщины такие, поверь.

Ирина шла вниз по Странд, переполняемая чувствами. Она-то все годы жила с уверенностью, что это Лоренс о ней заботится.

Говоря о том, что ей есть к кому обратиться, Ирина имела в виду человека, звонок которому откладывала и по сей день, хотя срок очередной выплаты за дом неумолимо приближался. Ирина медленно набирала номер — 7… 1… — звонок сорвался, и ей пришлось набирать снова.

— Мама? — Голос ее дрожал. — Это Ирина… Послушай, я знаю, последнее время у нас были разногласия, но Рэмси тяжело болен… Да, я предполагала, что она тебе рассказала. Но она не все знает, дело в том… что у нас серьезные материальные трудности… Мама, прошу, только не начинай твердить, что ты мне говорила, предупреждала и все такое, сейчас не время, мама!.. Дом все еще наш, но я не могу так поступить с Рэмси, только не сейчас, когда он так болен. Он очень любит свой дом. Я хотела спросить — машина все еще у тебя?.. Прости, мама, но я вынуждена попросить тебя ее продать.

К февралю все только и говорили о войне в Ираке, но Ирина боролась с другим вторжением, с оружием массового уничтожения более явным, чем арсенал Саддама Хусейна. Глядя на прикованного к постели Рэмси после сеанса химиотерапии, ей требовалось привлечь все свое мастерство художника, а также выдержку, чтобы угадывать в этом одутловатом лице черты, в которые она когда-то влюбилась. На его подбородке больше не росла щетина, как в те дни, когда она ушла к нему от Лоренса; кожа приобрела коричнево-желтый оттенок, и даже руки и ноги теперь не были покрыты волосами. Однако несколько белых клочков на голове помогали представить полную картину, которую она могла бы дорисовать по памяти несколькими штрихами карандаша. По прошествии месяцев она смотрела на него как на раскопанный археологами палеонтологический артефакт, например наскальный отпечаток птеродактиля. Когда он ослаб настолько, что не мог подняться, она научилась ловко управляться с судном, напоминая себе, что все мы состоим из крови, дерьма и мочи, но до поры можем скрывать этот факт за дверями ванной комнаты.

Возможно, самая страшная утрата, которую ей пришлось пережить, была на первый взгляд незначительной: тонкий аромат крем-брюле, который она с удовольствием вдыхала, уткнувшись ему в шею, облако запаха выпечки и заварного крема. Теперь казалось, что торт был помещен в духовку слишком высоко и сгорел. Лекарства въелись в кожу и источали зловоние, хотя, целуя его, она еще ощущала сладкий аромат, но он был уже не приятный, а отвратительный.

Одурманенный медикаментами, он все же помнил ее, но память подводила его, искажая многие вещи. Однажды на прошлой неделе он неожиданно вскочил с кровати, уверенный, что сможет за полчаса добраться в Уэмбли, потому что должен играть в турнире серии «Мастерс», иначе будет дисквалифицирован. (Несмотря на бредовые идеи, он удивительным образом угадывал настоящие события: в то время на северо-западе Лондона действительно проходил этот турнир. Ирина сделала вывод, что расписание матчей на год навсегда останется в мозгу Рэмси.) Этот день выбивался из чреды похожих один на другой. Глаза его не были подернуты белой пеленой, а вновь стали чистыми и прозрачными. Он был слаб, но сознание его было ясным, они могли говорить, а это было для нее невероятно ценно.

— Любовь моя, — произнес он, когда она присела на край его кровати. Рука была на ощупь как пергамент и покрыта пигментными пятнами. — Пока я еще могу говорить, я должен тебе кое-что сказать.

Она так любила его манеру говорить.

— Хорошо, но не переутомляйся.

Вопреки ее предостережениям Рэмси попытался сесть, и она стала поправлять подушки.

— Я ведь должен попросить у тебя прощения, лапочка.

— Ты имеешь в виду наши ссоры?

— Нет, на этот раз я не о ссорах. Я вел себя как страшный эгоист. В тот день, когда на мой день рождения я пригласил тебя в «Омен», мне надо было оплатить счет и отвезти тебя домой.

— И не целовать меня у бильярдного стола? Но это же одно из лучших воспоминаний в моей жизни!

— Я ревновал тебя к этому Заумному фанату, — продолжал Рэмси. — Ты не вела себя как шлюха, ты была очень хорошей женой. Я понимал, что ты мне с ним не изменяешь, но все равно ревновал. Я постоянно ощущал во рту этот металлический привкус, словно сосал монетку в пятьдесят пенсов.

— Но я ведь ради тебя бросила Лоренса. Разве этого было недостаточно?

— Тебе не надо было этого делать. Это была твоя ошибка. С ним тебе было бы лучше, тут не может быть других вариантов.

— Ерунда! Тебе лекарства совсем задурманили ум.

— Не перечь мне, женщина. Я не мог сказать тебе раньше, как эта мысль меня достала. Но тут есть и еще одна сторона…

Ирина пыталась протестовать, но Рэмси поднял руку. Сил у него становится все меньше, она должна его выслушать.

— Я скажу тебе правду. Я неудачник, лапочка. Я мог предложить тебе только свой член, хотя сам не понимаю, что ты в нем нашла. Сейчас он не привлекательнее разваренной сосиски на горке из картофельного пюре. Но хуже того, что я промотал все бабки. Мне нечего оставить тебе, кроме счетов и невыкупленного дома. Я не могу даже оставить тебе свои кубки за чемпионат мира. Ты была права, я опозорил тебя в Крусибле. 11.09 ты все говорила правильно, ты всегда была права. Но дело не только в выпивке, лапочка. Виноват не только «Реми». Просто я слишком сильно тебя любил, слишком сильно, поэтому и натворил столько ужасных вещей. То, что я увел тебя у «ботаника», было самым страшным грехом в моей никчемной жизни. А я ведь видел, что вы подходите друг другу, просто он зануда, но от него было больше пользы, чем от меня. Он помогал тебе с работой, а я ни черта не понимаю в детских книжках. И он умнее, милая, умнее меня во сто крат. Он всегда рассказывал анекдоты на политические темы, которых я не понимал. Он всегда хорошо ко мне относился, хвалил мою игру, всегда следил за статистикой, моими «сенчури» и все такое. И в благодарность я увел его женщину — женщину, которую он любил больше всего в жизни, даже если и не показывал этого. Нет, ты нужна была мне, и я получил тебя, потому что я эгоист. Если там, наверху, у ворот, меня ждет какой-то святой, первое, что он спросит: «Зачем ты соблазнил Ирину? Зачем ты увел ее, пьяница? Как ты мог разрушить жизнь такой прекрасной женщины?»