Война еще не кончилась, но Европа, мир, Запад, Америка все-таки представляли себе, что там за фасадом таится и какие придется принимать меры, чтобы со всем этим бороться. И что дальше делать с остатками этого сознания — с людьми, которые жили в лагерях, были там надсмотрщиками, жили рядом с этими лагерями. А в замечательных этих продвинутых журналах мне говорили: «Ну опять! Ну сколько можно? Хватит уже».

Когда это было?

Самое начало 1992 года, как ни парадоксально. Вообще, я думаю, что первое ощущение перемены в окружающей среде, в самом составе воздуха пришло уже к концу 1991 года, когда Ельцин и ближайшие его люди фактически проиграли августовскую победу. Ничего не происходило. Люди удивлялись этому. Мы в своих опросах получали реакцию: «Что такое?», «Где Ельцин?», «Почему ничего не происходит?», «Почему ничего не движется?», «В чем смысл победы?».

Мне только теперь, уже через много лет, задним числом пришло в голову — не в мыслях по 1992 году, а в суждениях о Второй мировой войне и победе СССР, — что, вообще говоря, все советские победы такие. С ними дальше ничего не происходит. Они не дают расширения мира, они не дают свободы, и в этом смысле победа всегда проигрывается. Оказывается, что проигравшая сторона извлекает более серьезный опыт и в конечном счете получает более позитивные результаты от своего проигрыша. Как произошло, скажем, с Германией и Японией. Даже в каком-то смысле с Италией и Испанией, хотя там дольше процесс шел.

Боря, у меня ощущение возможности поворота назад возникло уже в августе 1991-го, 21 или 22 августа, когда я увидела, кого пригласили выступить на концерте в честь победы над ГКЧП. Это был помпезный, правительственный концерт советского совершенно состава, и я уже тогда подумала, что это плохой признак.

Ты знаешь, были такие знаки. У нас незадолго до этого появился очень хороший западногерманский коллега Манфред Заппер — теперь он наш хороший друг и главный редактор очень старого и солидного журнала «Восточная Европа». Журнал существует чуть ли не с начала ХХ века и практически с тех пор не переставал выходить; он никогда не был официозным изданием, даже в нацистские годы, и в этом смысле журнал очень достойный. А тогда Манфред то ли заканчивал, то ли уже был аспирантом во Франкфуртском университете и приехал сюда на стажировку. Мы познакомились на какой-то конференции.

В августовские дни он оказался в Москве. И когда он увидел то собрание, которое было вокруг Белого дома в знак победы, и когда весь народ в один голос стал кричать «Рос-си-я, Рос-си-я», он понял — что-то здесь не хорошо. Что-то ему это напомнило. И он сказал нам в мягкой манере — он вообще человек очень деликатный, но при этом вполне прямой и честный — он сказал нам: «Ребята, как-то мне это не нравится». Меня тоже что-то щекотнуло — я не люблю толпу, а когда она слаженная, тем более. Но что-то такое нас всех подымало. У меня не было чувства отчуждения, разве что такой легкий холодок. Не верю я в толпу.

Может быть, в этом твоем «не люблю толпу» был все-таки снобизм?

Может быть, я сноб. Может быть, это действительно была не толпа, а почти что народ?

Я не думаю, что это была толпа, не думаю.

Конечно. Но я большое скопление людей вообще не переношу, это издержки моей психологии и прочего, не в этом дело. А дело в том, что ты права совершенно. Знаки были. Но ведь знаки нужно уметь читать, а это приходит не сразу. С осени 1991-го — начала 1992-го это стало ясно не только по тому, какой столбняк охватил верхи, это стало видно по реакциям людей, среди которых мы были все это время. Все чаще и чаще стала раздаваться эта реплика: «Ну, может, хватит уже. Нельзя столько лет жить эйфорией, нельзя столько лет жить критикой» — и т. д.

Еще не зазвучали магические слова «стабильность» и «порядок», но они уже были на подходе. В 1991-м мы с Гудковым написали небольшую, но злобную заметку «Уже устали?», в которой попытались разобраться с этим феноменом. Почему такая быстрая усталость возникает, почему не возникает подхвата и раскручивания того, что началось. Потом, уже через годы это привело к нашим работам по интеллигенции, по функционированию репродуктивных институтов, по разрыву и сбою репродуктивной системы как одной из главных черт постсоветского общества. Но это — уже потом.

Дальше была вторая половина 1990-х годов, какой именно год — не помню точно. Проходил один из московских кинофестивалей, который к тому времени был просто цветущим предприятием. Все началось, как известно, с кино и с исторического съезда, который смел всю старую верхушку, фильмы сняли с полок и прочее. И конечно, вот этот МКФ был совершенно феерическим зрелищем. Мало того что приезжали зарубежные режиссеры и актеры — они к нам и прежде приезжали, — но стали приезжать люди, с которыми мы простились навсегда. Стали приезжать эмигранты из Соединенных Штатов, из Германии, Франции. Они сидели за круглыми столами, все говорили на равных; в каком-то смысле произошло воссоединение времен — очень важная была вещь.

И вот состоялся этот самый кинофестиваль, одним из организаторов которого был Даниил Дондурей, тогда и впоследствии очень активный участник всех этих дел. Во многом именно он формировал повестку кинофестиваля, и особенно все, что касалось круглых столов, которые были едва ли не более важным и интересным событием, чем сам киноматериал.

И вдруг он предложил круглый стол с названием «Интеллигенция за социализм?» (со знаком вопроса) и пригласил туда самых разных людей: Мариэтту Чудакову, меня, Екатерину Деготь, искусствоведа, специалиста по русскому искусству и авангарду ХХ века, человека чрезвычайно левых взглядов. Помню, тогда у самых разных людей, по самым разным признакам — а мы читали как будто разные знаки, — стало возникать ощущение, во-первых, некоторого дежавю, а во-вторых, что народ опять назад вроде хочет. Причем самые разные его слои и группы.

Дело в том, что как только стали раскручиваться первые попытки экономических реформ, рост цен и так далее, это ударило по людям, а государство тогда было достаточно слабым, собственно, как и сейчас, только слабость его в другом. Оказать людям поддержку, даже в минимальной степени, оно не могло, а идеологи, к сожалению, не очень сильно заботились, чтобы работать с людьми, отвечать на их интересы, страхи, тревоги.