С тех пор Анна не раз приходила к Шеджер-Эдду, иногда та сама звала ее к себе, обеим было довольно интересно вместе – Шеджер-Эдду была мудрой женщиной и с удовольствием выслушивала рассказы Анны об обычаях Европы, в свою очередь объясняя ей порядки Египта.

Они часто гуляли в саду, Шеджер-Эдду рассказывала Анне о своих цветах, которые выращивала сама, и о лекарственных травах и растениях, которыми очень часто пользовалась.

– Отец был придворным врачом и научил меня обращаться с лекарствами. Я, даже когда стала женой Негем-эд-дина, не брезговала выращивать травы и ухаживать за ними, не раз спасала своих детей от болезней. Здесь много ядовитых трав, некоторые из них очень опасны, поэтому я слежу за тем, чтобы дети не играли в этом саду. Но яд в малом количестве может стать лекарством, поэтому эти травы необходимы для создания целебных настоев.

Анна не рискнула спросить, всегда ли яды Шеджер-Эдду шли на благо, ведь она вынуждена была терпеть соперничество более молодых женщин. Мать султана заметила интерес Анны к лекарственным травам и, узнав, что та долгое время лечила армию крестоносцев, рассказала ей, как готовить лекарства из разных растений.

В общем, две женщины неплохо общались друг с другом, у них всегда находилась тема для бесед и Шеджер-Эдду благоволила к Анне.

Белек рассказал Анне, что те немногочисленные жены и наложницы, которых султан привез с собой из Месопотамии, не нравятся его матери, и она ищет ему жену из египетских девушек. «Госпожа не раз говорила мне, что была бы счастлива, если бы вы не были сестрой султана, и приняли бы мусульманство. О лучшей супруге для своего сына она не смеет и мечтать», – подначивал Белек. Анна смиренно молчала, словно не слышала, о чем он говорит. Ее вполне устраивала роль сестры султана, и она к нему искренне привязалась. Султан был прав, их судьбы оказались переплетены, пусть и не так, как он того хотел.

Анна продолжала жить в своих покоях, ожидая часа, когда ее, наконец, отдадут королю. Она не сомневалась в том, что король и крестоносцы знают, что она жива, и что ее тоже выкупят вместе с остальными.

Иногда она ждала султана в смежной с главной залой комнате и сквозь резные окошки могла видеть и порой слышать, о чем говорит султан со своими командирами. Она не знала арабского, поэтому для нее особых интересов эти переговоры не представляли, но однажды она отчетливо услышала слова на французском языке и подошла поближе к окошку.

В зале стоял граф де ла Марш, и донна Анна задохнулась от радости, увидев лицо своего друга. Она радовалась, что он жив, что с ним все в порядке, это давало ей надежду на то, что Вильям Уилфрид, Жоффруа де Сержин и другие ее друзья тоже не погибли и находятся в плену. Вместе с тем, она заметила, как он постарел, как изменился. Даже его одежды были восточными и не шли ему, его облик, внушительный и благородный, померк. Анна с сожалением рассматривала его, пытаясь услышать, о чем они говорят. Но де ла Марш то говорил на арабском, то переходил на французский, из отрывков его фраз совершенно ничего нельзя было понять. Они говорили о деньгах и золоте, донна поняла, что речь идет о выкупе за крестоносцев, султан кивал головой и одобрительно поддакивал. Оба остались довольны разговором. Донна увидела, что де ла Марш собирается выходить, попробовала войти в зал, но стража не пустила ее. Боясь прогневать султана, она не стала кричать, но когда он впустил ее в зал, попросила догнать де ла Марша, вернуть его, разрешить ей поговорить с ним. Туран-шейх отказал. Это оставило неприятный осадок в душе донны Анны, но она не посмела показать это султану. И все же вечером она поплакала в подушку, всей душой желая оказаться рядом с де ла Маршем и друзьями.

Воспоминание о де ла Марше пробудило в ней мысли о герцоге, и снова и снова, в бессилии изменить прошлое, она кусала в ярости подушку, проклиная себя за холодность. Счастливые времена познавались лишь в сравнении. Голод в лагере был ужасным временем, но рядом с ней были друзья, был герцог, а сейчас она живет в роскоши и покое, не испытывая недостатка ни в чем, разве что в общении с теми, кого она успела полюбить за долгие месяцы крестового похода.

Разговор в курильне шел неторопливо. Анна рассказывала Туран-шейху про быт крестового похода. Но, заметив, как он внимательно слушает ее, смотрит на нее, чуть улыбаясь, смутилась.

– Я вам, должно быть, наскучила, мой быт в походе был нехитрым, за исключением попытки сжечь меня на костре. Вам неинтересно слушать про жизнь простой христианки.

– Амира, мне не важно, христианка ты или мусульманка. Вопрос не в вере в Бога, а в вере в человека. Ты спасла мне жизнь. Могла пройти мимо, но вмешалась. Лечила, зная, что я враг. Ты нашла в сердце сострадание для меня. В то время как твои спутники, не сомневаясь, убили бы, ты дарила пленнику улыбку и смотрела без злобы. Ты перевернула взгляд на христиан. Ты и ваш король. Вы не варвары, не враги. Возможно, сказанное мной граничит с безумием, но Аллах тебя благословил, сестра. Чистое сердце, открытое для всех. Это редкость в наше время.

– Мне странно слышать такие речи из ваших уст. Но я благодарю за добрые слова, хоть и не заслужила ничем вашей дружбы. Я лишь делала то, что умею, – просто сказала она. – Я лечила раненых. И вы были ранены. И для меня вы были равны рыцарям. Вы нуждались в моей помощи.

– А если бы я убил твоего друга? или подругу? не зная об этом, в пылу битвы?

Донна Анна прикрыла глаза, словно увиденная картина причинила боль. Помолчав, она твердо ответила:

– Я все равно перевязала бы ваши раны, – ее голубые глаза встретились с его испытывающим взглядом. – Я бы оказала помощь. Я не судья.

Он откинулся назад на подушки, курил кальян и наблюдал за ней. Она повернулась к окну и созерцала тени от листьев апельсиновых деревьев, трепещущих на ветру в саду. Ее профиль в мягком свете дня, казалось, излучал мягкое свечение. Выгоревшие на солнце ресницы и брови, светлые глаза. Часть ее северной крови теперь текла по его жилам, а его горячая кровь бежала по ее телу. Нежность вдруг сжала сердце.

– Ты скучаешь по дому? – спросил он.

Она кивнула. Сглотнула, слеза прокатилась по щеке.

– Вы не представляете себе, как скучаю, – сказала она шепотом, словно от волнения ей перехватило горло. – Но в то же время я страшусь возвращения. Это путешествие слишком сильно изменило меня. Должно быть, бесповоротно. И я боюсь, что навсегда потеряла ту, кем была прежде.

– Думаешь, ты стала хуже?

– Не лучше и не хуже. Другой. Время и люди накладывают на нас свой отпечаток. Кто знает… Возможно, живи я в другом мире… с другими людьми… Я была бы другой.

Она вдруг улыбнулась и отмахнулась от тоски, вившейся вокруг нее в клубах дыма от кальяна.

– Простите. Я говорю глупости.

– Ты говоришь правду. Говоришь то, что думаешь. Это редкость для женщины. Да и для мужчины тоже. Я смотрю на тебя, и мне иногда кажется… – он замолчал, подбирая слова для своих ощущений. Ее глаза внимательно смотрели на него. – Мне кажется, что расстояние между нами не измеряется в шагах, происхождении или вере. Мне кажется, ты от меня далеко, не важно, насколько я близко. Словно между нами расстояние, измеряемое временем.