Вечером мой сосед по казарме поделился со мной, что с ним и еще с некоторыми курсантами преподаватель истории КПСС провел такие же беседы. Ожидалась комиссия, и, по слухам, в соседнем училище на эту «политическую незрелость», что была в моем конспекте, «обратили пристальное внимание»”.

В бытность молодым офицером Волкогонов был готов на все во имя Родины. Однажды после ядерного испытания ему приказали провести танк нового образца через место, которое только что было эпицентром атомного взрыва. И он провел. “Я сделал бы все, что мне прикажут, — говорил он. — Когда умер Сталин, я был молодым лейтенантом, и мне казалось, что без него небо обрушится на землю. То, что моего отца расстреляли, а мать умерла в ссылке, было неважно: это судьба, какие тут еще могут быть объяснения. Мой разум был отравлен. Я был не способен что-то анализировать, сопоставлять факты”.

Комсомолец, потом член партии, Волкогонов в московской Военно-политической академии имени Ленина так виртуозно освоил искусство писания стандартных марксистских текстов, что приобрел среди старших офицеров репутацию особо надежного политработника, пропагандиста. Он стал кандидатом философских наук — философия в те годы была одна: марксистско-ленинская — и в 1970 году был переведен в Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота (ГПУ СА и ВМФ). Там он последовательно продвигался по служебной лестнице: в 40 лет стал генералом, в 44 — профессором, затем — заместителем начальника ГПУ. Попутно защитил вторую докторскую диссертацию, теперь по истории (первая была по философии).

Высокое положение и безупречный послужной список позволили Волкогонову получить доступ к самым важным и закрытым архивам в столице. “Не считайте меня тем, кем я не был, — предупреждал меня он. — Я не был законспирированным радикалом. Я не могу изменить свое прошлое так, как мне бы хотелось. Я был правоверным марксистом, офицером, выполнявшим свой долг. Никакие внешние веяния либерализма меня не коснулись. Все перемены, произошедшие со мной, — результат внутренней работы. У меня был доступ к самой разной литературе. Вы знаете, что многие люди, особенно молодые офицеры КГБ, мыслили свободнее, потому что у них было больше информации. Вот почему в КГБ всегда было много умных людей, которые понимали, что такое Запад и как на самом деле обстояли дела в нашей стране.

Я был сталинистом. Я внес свой вклад в укрепление системы, которую теперь хочу разрушить. Но постепенно я стал приходить к своему нынешнему образу мыслей. Я стал спрашивать себя: если Ленин такой гений, почему же его пророчества не сбылись? Диктатуры пролетариата не случилось, принцип классовой борьбы был дискредитирован, коммунизм не построили за 15 лет, как он обещал. Не сбылось ни одно из его главных предсказаний! И признаюсь: я пользовался своим положением. Я начал собирать информацию, хотя еще не знал, что буду с ней делать”.

В годы оттепели Волкогонов добрался до архивов КГБ. Там он даже отыскал дело своего отца и узнал: то, что когда-то шепнула ему мать, — правда. Антона Волкогонова расстреляли в 1937-м, сразу после ареста.

Волкогонов задумал трилогию о Сталине, Ленине и Троцком. Тогда это казалось несбыточной мечтой. Но в конце 1970-х он втайне уже начал готовить книгу о Сталине. Его квартира была завалена десятками тысяч фотокопий документов и книг, среди которых было много запрещенных. Шло время, в стране наступала либерализация, и Волкогонов перестал держать свои занятия в секрете. Однако военное руководство решило, что исторические исследования Волкогонова несовместимы с пропагандистской работой. От пропаганды его отстранили и назначили в Институт военной истории. По словам Волкогонова, с карьерной точки зрения, это означало понижение на три ступени. Вероятно, для солдата это так и было, но для историка такое перемещение оказалось бесценным подарком. Теперь у него появилось больше времени и доступ к новым архивам. Когда руководству наконец понадобилась биография Сталина, Волкогонов был готов приступить к работе.

Генерал Волкогонов имел те возможности, которых не имели для осуществления своей мечты маргиналы вроде Димы Юрасова. Архивная работа снискала Волкогонову мировую известность, но заодно лишила его последних иллюзий по поводу советской истории. Теперь Волкогонов, как многие интеллектуалы в Советском Союзе, понимал, что причина катастрофы — в самой идеологии, в ленинизме. Волкогонов писал о Троцком, что он был из тех людей, кто, увлекаясь идеей, доходил до фанатизма. Яростный утопизм большевистской доктрины породил тоталитарное государство.

Весной 1991 года Волкогонов позвал меня навестить его в больнице. Сражение с Язовым и генералами его измотало. Больница располагалась в одном из переулков, примыкавших к Калининскому проспекту. По сравнению с другими виденными мною советскими больницами (грязные полы, переполненные коридоры) эта клиника для армейской элиты была медицинским чудом. Одноместные палаты, обитые деревянными панелями коридоры, предупредительный персонал в чистых халатах. Волкогонов сказал мне, что болен и не знает, сколько ему осталось жить. У него был рак желудка, ему предстояла операция в Западной Европе. Но он не казался подавленным или взвинченным: встретиться он предложил, чтобы подвести итог нашим многочисленным и долгим беседам.

“Понимаете, я теперь убежден, что сталинизм создал новый тип человека: безразличного, лишенного инициативы и духа предпринимательства. Человека, ждущего мессию, мечтающего, чтобы тот явился во плоти и решил все проблемы. Самое страшное, что такое мышление нельзя просто сбросить, как старый плащ, и надеть новый. Многое от этого менталитета до сих пор и во мне осталось, и я изживаю его медленно. Сейчас у нас период выдавливания этого менталитета из мозгов. Мы все поневоле становимся революционерами, когда приходится начинать мыслить самостоятельно. Вам это трудно понять. Вам все равно, кто придет к власти в вашей стране: демократы или республиканцы — Америка останется Америкой. Меняются лишь некоторые нюансы. А у нас происходит настоящий переворот. Революция была переворотом одного рода, а теперь мы стоим на пороге другого. Мы пробираемся наощупь сквозь интеллектуальный и духовный туман, а вокруг нас все рушится.

Армейские генералы называют меня хамелеоном. Говорят, что я предатель и ренегат. Но я думаю, что гораздо мужественнее честно отказаться от того, что обесценено историей, чем до конца дней носить это в себе. Среди моих критиков есть люди, которые публично меня поносят, а в частных разговорах признают, что я прав, но у них не хватает смелости заявить об этом громко.

Теперь я в полной изоляции. Меня поддерживают низы, младшие офицеры. Меня даже тайно поддерживают несколько генералов. Но большинство меня презирает. Даже здесь, в больнице, когда я встречаюсь с генералами, они делают вид, что не замечают меня. А тот, кто хочет со мной побеседовать, боится последствий.

Эти люди застыли в прошлом. Даже правда их не изменит. Сталин умер в физическом смысле, но не в историческом. Образ Сталина жив, потому что у него очень много союзников. 15 процентов писем, которые я получаю, — от сталинистов. И чем хуже становится ситуация, тем больше приходит таких писем. В партии состоят 16 миллионов человек. Из них 30 процентов — такие люди, как Ахромеев или Нина Андреева. Они не изменятся. Еще для 30 процентов партия — это образ жизни. Они не смогут делать успешную карьеру, не состоя в партии. А вот все остальные в любой момент могут из нее выйти.