его круг ветеранам Сопротивления не нужно было отказываться от своего прошлого; кроме того, их никогда не арестовывали.

Для публичной жизни того времени все это было в высшей степени необычно; вокруг Пясецкого, как говорит Янош Заблоцкий, один из его бывших сподвижников, создавался «анклав свободы», а сам он был окружен аурой тайны. Никто не понимал, почему лидера Pax освободили от общепринятых правил — однажды ему удалось даже настоять на удалении полицейского информатора из своего окружения, — но каждый видел, что ему действительно позволено многое. Многие полагали, что «должна существовать какая-то договоренность, заключенная на самом высоком уровне», возможно, с участием советских чиновников, которая позволяла Пясецкому вести себя столь свободно. А кто-то надеялся, что его позиции еще более упрочатся. Именно такие надежды, кстати, вдохновляли Заблоцкого, когда он начинал работать в редакции газеты Dziś i Jutro. Сказанное верно и в отношении Тадеуша Мазовецкого, католического интеллектуала, который в 1989 году стал первым некоммунистическим премьер-министром Польши. Оба деятеля считали, что рано или поздно Pax сыграет важную роль в управлении страной[1195]. Сам Пясецкий тоже надеялся на это.

Двойственный статус Пясецкого на протяжении всей его карьеры создавал затруднения для многих. Из-за сепаратных отношений с советскими чиновниками он не пользовался доверием польских коммунистов. И хотя он продолжал играть в их игру (однажды, например, он предложил отправить наблюдателей — «миротворцев» от Pax в Северную Корею), правительство не стало привлекать его к оформлению союза «патриотического духовенства» и не обращалось к его помощи в переговорах между церковью и государством. В то же время его демонстративный католицизм не смог обеспечить ему ту любовь церкви, на которую он рассчитывал. Кардинал Вышинский недолюбливал Пясецкого и однажды запретил клирикам подписываться на его издания, которые включали журнал Słowo Powszechny («Всеобщий мир») и газету Dziś i Jutro. Особое негодование Вышинского вызывало то, что именно Пясецкому власти доверили руководство благотворительной организацией Caritas, после того как ее прежнее руководство было смещено под надуманными предлогами. Когда беспринципные священники из Pax попались на продаже на черном рынке пенициллина, который был получен по линии гуманитарной помощи, кардинал пришел в ярость[1196]. Соперничество между двумя деятелями поощрялось коммунистической партией, которая, разумеется, не была заинтересована в создании единого фронта Pax и церкви. В более поздние годы партия специально поощряла распространение «официальных» церковных групп, создавая искусственную конкуренцию между ними и церковью.

В конечном счете в своей главной миссии Пясецкий потерпел поражение. Ему так и не удалось убедить «реакционные силы» присоединиться к новой системе, и он не смог уговорить коммунистическую партию сделать Pax равноправным партнером. Он был прав в своем предположении, что когда-то коммунистам придется передать власть оппозиционным силам — как это и случилось в 1989 году. Но сам он никак не мог воспользоваться такой ситуацией, поскольку появился на сцене слишком рано. Более того, за свои начинания ему пришлось заплатить очень высокую цену: в 1957 году его юный сын Богдан был похищен и убит. Вероятно, это сделала какая-то группировка внутри польских спецслужб — обстоятельства преступления остаются туманными по сей день[1197].

Пясецкий приоткрыл в те времена для немногих «окошко свободы»; кроме того, благодаря его деятельности католический дискурс оставался частью общественной жизни и при коммунизме. Книги и газеты, издаваемые Pax, обеспечивали католическое образование для целого поколения читателей. С точки зрения самого Пясецкого, еще более важно было то, что он смог выжить. В то время как другие офицеры бывшей Армии Крайовой погибли или сидели в тюрьмах, он и его коллеги создали свою партию, издавали свои газеты, занимали прочные позиции внутри системы. Причем они были весьма влиятельными людьми. В 1955 году Мазовецкий, Заблоцкий и несколько их товарищей восстали против руководства Пясецкого. Но, оставив работу в Dziś i Jutro или в Pax, они обнаружили, что найти новую работу чрезвычайно трудно: все потенциальные работодатели были предупреждены спецслужбами, и никто не хотел с ними связываться. Бунтовщикам преподали урок: борьба с Пясецким была столь же опасна, как и борьба с режимом[1198].

Хотя это может показаться странным, но журналистская работа также могла быть для вынужденных коллаборационистов своеобразным выходом. Конечно, у тех, кто в ту эпоху писал о политике, не было особого выбора. Им приходилось принимать телефонные звонки от партийных руководителей, выслушивать их наставления, а потом писать, как велели. Но журналисты, трудившиеся в других сферах, были более свободными. Леопольд Унгер, работавший в начале 1950-х годов в газете życie Warszawy, вспоминал, что даже тогда можно было свободно и критически писать почти обо всем, включая плохие дороги или нехватку городских автобусов, «не разрешалось критиковать лишь саму систему»[1199].

Действительно, помимо политики газеты занимались и другими темами, помещая на своих страницах самые разнообразные публикации. Александр Яковский, после неудачного опыта государственной службы в польском министерстве иностранных дел в конце 1940-х годов, начал редактировать в 1952 году — случайно, по его словам — журнал, посвященный народному искусству. В этой должности он задержался на сорок шесть лет, став известным экспертом по народному творчеству, которое он по-настоящему понимал и любил. Занимаясь своим делом, он не противостоял системе, но вместе с тем и защищать режим ему тоже не приходилось[1200].

До определенной степени сами режимы соглашались с необходимостью наличия как для читающей публики, так и для журналистов публичных зон, свободных от политики. Именно этим объяснялось принятое властями ГДР осенью 1953 года решение об издании газеты Wochenpost. Хотя первый номер вышел после смерти Сталина, проект был задуман годом ранее. Идею предложили советские оккупационные власти. Некий генерал Красной армии, служивший в Берлине, пришел к выводу, что пресса Восточной Германии не имеет доступа ко всему населению, и особенно к женской его части. Офицер обратился к Руди Ветцелю, журналисту, который тогда пребывал в немилости у режима, поинтересовавшись, нет ли у того каких-нибудь соображений. Ветцель в ответ выдвинул план, который, казалось, не имел никаких перспектив.

Между тем закулисная дискуссия на эту тему расширялась. Авторы официальных отчетов и справок сокрушались по поводу «бесцветности и однообразия материалов, освещающих жизнь республики», а также сожалели об отсутствии статей по «садоводству, медицине, домоводству»[1201]. Осознав в конце концов всю скуку пропаганды в стране, руководство Восточной Германии обратилось к Ветцелю, предложив ему запустить новый журнальный проект. Их идеи были похожи на то, о чем сам Ветцель прежде говорил советскому генералу. Так появилась на свет газета Wochenpost.

С самого начала издание попыталось быть особенным и непохожим на другие. Ветцель начал подыскивать таких сотрудников, которые