приедет. А затем решили, вероятно, вовсе не давать официального разъяснения от Белого дома, лишь пустить «утечку».

И по той же схеме – к Кайзеру, а тот в «Вашингтон пост»[333] – представили такой жалкий выверт: «Солженицын недоволен, что пресса узнала о приглашении в Белый Дом раньше него». Маловато, не тянет. Тогда – ещё огрызочек: нашёл неуместным причисление его к диссидентам.

Это – вместо всей содержательности моих доводов.

Тем вынуждали нас – огласить суть дела, то есть полное письмо.

Мы решили: достойно будет напечатать только в скромной вермонтской газете[334], а дальше – заметят, не заметят – ничего не предлагать нарасхват прессе и агентствам.

И – что ж? У вермонтской газеты переняли многие крупные американские. (Столичная кайзеровская, в буднем выпуске, текст и тут, конечно, изрезала и исказила, – но независимая редакция воскресного выпуска «Вашингтон пост» поместила письмо полностью[335].)

Так окончилась эта навязанная нам больше чем на месяц побочная нервотрёпка. А устройщики выиграли не много: Рейган уже не мог отменить ланча, но спустил его на самый нижний регистр – пришёл без главного советника, не произнёс подготовленной речи, и гости не произносили, не было вожделенной телевизионной съёмки, не было пресс-конференции.

Кипели режиссёры и участники, что я не приехал и всё им испортил, – уж как кипели. Вот странно: если они, как уверяют, за «права человека» и против навязывания воли другому, – так вот я и осуществил самое скромное из прав человека: не поехать по приглашению на завтрак. Откуда ж этот гнев и этот коллективный диктат: «ты должен был!» И диссидент Любарский пишет задыхательную отповедь[336] (и снова пропорция неуверенности: в три раза длинней, чем моё письмо Президенту): и «облыгаю страну, давшую приют», и забыл Архипелаг Гулаг (это я-то!), и неблагородно отношусь к соотечественникам, и не имею права определять, что является и не является «русским», – а Любарский будет определять? Уже протянули руки к возжам гоголевской Тройки?

Подпортил им и генерал Григоренко, бывший среди них на том завтраке: написал письмо Президенту, что испытывает глубокое чувство вины, что потрясён «хитрыми и грязными шагами» организаторов, подменивших встречу Президента со мной, и считает мой неприезд правильным.

(Но – подхвачено было Советами: «принимаемый в Белом доме как желанный гость Солженицын», – а поправки, конечно, не будет, и кто, когда разберётся? ложь присыхает на десятки лет. – Я укорил Рейгана американскими генералами, метящими в случае атомной войны уничтожать избирательно русских[337], – и в тех же именно днях, на парадной первомайской странице «Советской России» – наверху во всю ширь все вожди на мавзолейской трибуне, внизу – подвал какого-то поэта услужающего, Виталия Коротича, в жанре травли с подлогом[338]: «Г-н Солженицын, выдворенный из Советской страны… публикует фразу, обращённую к нам с вами: “Подождите, гады! Будет на вас Трумэн! Бросят вам атомную бомбу на голову!”» – И откуда ж моим соотечественникам знать, что это – сцена из «Архипелага», часть V, глава 2, – это летом 1950 на пересылке в Омске зэки кричат вертухаям, когда их, «распаренное, испотевшее мясо, месили и впихивали в воронок», и жизнь им «была уже не в жизнь… не жаль было и самим сгореть под одной бомбой с палачами»[339]. – И этот яд разливается в Советском Союзе по миллионам мозгов: Солженицын призывает сбросить на нашу страну атомную бомбу! И когда ж ещё через эти новые глыбы лжи перебираться?)

А в общем-то, Пайпс своего добился: нашу встречу с Рейганом – расстроил, и ставил себе это в заслугу.

Мы – опять на чужой территории. Мы опять в чужих руках.

В прошлом году исполнилось 5 лет нашей жизни в Штатах – и мы получили право на американское гражданство. У нас ведь и никакого нет, безпаспортные. Но решили с Алей – не будем брать. Мы чужбинничаем тут с горя, нам тут только до времени перебыть.

А с другой стороны: если не берёшь, остаёшься ничей – то, как бы выходит, хранишь верность Советскому Союзу? ведь гражданства российского у нас и не бывало. И: в наступившей шаткой мировой обстановке жить вовсе без гражданства – беззащитно.

Нет, пока решили всё же не брать.

Предложил французский «Экспресс» печатать у него актуальные статьи – я согласился: во Франции – мой голос заметен. Перепечатывали эти статьи по другим европейским странам – а Штаты и не шелохнулись: они признают только себя центром мира, и только для них и от них должно быть произнесено. Вот опубликованы мои «Танки» – где? во Франции. (И пишут французские критики: это так написано, что уже и видно, хоть не снимай.) Вышел «Круг»-96 – во Франции, даже в Германии, а в Штатах, из-за которых и старался Иннокентий, губил свою жизнь, – нет.

Ощущая себя на чужбине, нельзя отогнать и тревожных мыслей о завещании: при внезапной смерти, а мне 63 года, – кто будет распоряжаться всеми моими оконченными и неоконченными произведениями? кому достанутся мои архивы?

Кажется, спокойно: Але, конечно, она на 20 лет моложе меня, и лучше неё никто не разбирается в моём литературном деле. Но вот – только что, в марте, – замечаю у неё подозрительное тёмное пятнышко у виска, и растёт. А у меня от раковых моих времён глаз намётанный: цвет меланомы! Да можно сгореть в короткие месяцы! Уговариваю Алю ехать к врачу (про меланому – не говорю), – «да это ерунда!», ни в какую. Всё ж настоял, поехала. Разумеется, тотчас взяли биопсию. Дни ожидания. Доброкачественная, слава Богу. И вырезали.

Но так вот – и живи, надейся. А дети малые? Конечно, случись такое – есть бабушка, есть верные русские друзья. Но сколько ещё у сыновей впереди лет юридической неправоспособности – и что тогда с литературным наследством? – по законам штата Вермонт перейдёт под опеку штатных вермонтских властей… То-то нараспорядятся…

Научит горюна чужая сторона…

______________

Этой весной напомнила мне Би-би-си, что осенью исполняется 20 лет от напечатания «Ивана Денисовича», и предложила полностью записать в моём чтении текст для передачи в Россию. Отлично! Я охотно согласился. И вот сейчас, в первые дни июня, приехал заведующий русской секцией Барри Холланд, записывали мы полный текст и интервью[340].

И в тексте «Ивана Денисовича», произнося его для России, я почувствовал вневременную поддержку – нечто начавшееся ранее меня, и весь изойденный путь, и уходящее далеко вперёд за край моей жизни. Уверенней почувствовал себя звеном неистребимого длительного русского хода.

И о Твардовском сказал в интервью то, что вот только-только сейчас записал в этих главах.

Раскладываю: не пора ли в азиатское путешествие? Это путешествие задумано мною уже года два – как ожидаемый перерыв между Узлами. Из-за того что я впервые