Когда-нибудь, время ждёт? Нет, вот неизбежно отвечать, – и при ответе огра́ниться, а не отписаться. Ответить открытым письмом[328]. В Институт послал им тотчас, сама конференция в октябре, но решил опубликовать в июле, перед тем как будут выплясывать очередную «неделю порабощённых [русскими] наций».

И хотя я написал в самых мягких тонах, как я и чувствую этот вопрос, я душой ощущаю и украинскую сторону, люблю их землю, их быт, их речь, их песни; хотя напомнил свою собственную принадлежность к украинцам и поклялся, что ни я, ни мои сыновья никогда не пойдут на русско-украинскую войну, – в украинских эмигрантских газетах и это моё письмо было встречено всё так же ругательно.

О, наплачемся мы ещё с этим «украинским вопросом»!.. (И ещё надо изучать все подробности давней и недавней истории, и на это – тоже время…)

А вот – текут и текут ко мне жалобные письма от наших русских с радиостанции «Свобода», какое там накаляется враждебное к русским засилие, какой это стал чужой для России голос. В составе «Свободы» есть 15 редакций на языках основных наций СССР – и работают они в круге интересов именно этих наций, с их точки зрения. Справедливо. А 16-й, по названию «русской», – отказано в этом: «собственно русских» интересов, потребностей, взглядов – и быть не может, на это наложено табу из Вашингтона. 16-я редакция – «общесоветская», и из её скриптов свои третьеэмигрантские и надзирающие американские инспекторы тщательно вычёркивают все «неподходящие» им события русской истории, её деятелей, мыслителей, или кастрируют их высказывания, – гася и гася русское самосознание.

И вполне объяснимо: совсем далёкие американцы, на свои американские деньги, – почему они должны искать, что́ важно и полезно для России, а не сеять то, что, в самой ближней наглядности, в интересах Соединённых Штатов? Но и – как же мне не попытаться хоть что-то, уж совсем невыносимое, исправить? Это – надо сделать, это – для России.

К осени 1981 как-то особенно набралось у меня этих русских жалоб и этих разительных примеров цензурирования скриптов – и тут же молодой энергичный консервативный конгрессмен Лебутийе предложил взять у меня телевизионное интервью специально об американском радиовещании на русском языке. Наше интервью не уместилось в отведенные полчаса (отчасти из-за обилия моего материала, отчасти из-за его занозных политических вопросов), телекомпания NBC обещала ему освободить ленту полного часового интервью для передачи по образовательному каналу – а сама для своей передачи порезала её необратимо. И так – телеинтервью почти пропало: смонтировали неудачно, важное выпало, и передавали после часа ночи. Лишь то – однако очень важное – подхватили все газеты, что я предостерегаю Соединённые Штаты от военного союза с Китаем. С полугодовым опозданием английский текст моих ответов напечатал правый еженедельник «Нэйшнл ревью» – из него перепечатывали в Канаде, в Австралии[329].

Вновь избранный президент Рейган, видимо, не забывал наших заочных отношений 1976 года. Накануне дня его инаугурации 20 января 1981 к нам в Кавендиш дозвонились из Вашингтона: в этот день Президент хочет позвонить мне из Белого дома, буду ли я у телефона? Такой звонок был демонстрацией. Аля попросила, чтобы нас предупредили за 15 минут (в доме, где я работаю, вовсе нет телефона, и обычая у меня телефонного нет, годами не беру трубки – это важное условие ровной работы). Я набросал, что́ примерно ему скажу:

«Господин Президент! Вы и без меня сегодня богаты всякими добрыми пожеланиями. Но и я желаю Вам – славного и твёрдого правления. А в частности и особенно желаю – не только как русский, но и как член угрожаемого человечества, – чтобы Вы всегда отчётливо отделяли, где Советский Союз и где Россия; где коммунизм, а где русский народ».

Однако Президент – не позвонил. Да трудно было ему в тех церемониях прерваться. Или, скорей, решено было, что такая демонстрация – слишком резка для начала.

А не прошло двух месяцев – стрелял в него молодой негодяй[330]. И как, если не Божьим чудом, объяснить: пуля в сантиметре от сердца – и такое быстрое выздоровление 70-летнего человека? Ещё острей стало наше сочувствие к нему.

В первой своей речи после покушения, весной в Университете Нотр-Дам, он много цитировал мою Гарвардскую речь – о падении мужества на Западе; и как сдали нервы американской интеллигенции от Вьетнама; какая ошибка искать соглашения с Кубой; о катастрофе гуманистического, безрелигиозного сознания, потерявшего Высшее. Это обращение взора к Богу было Рейгану – своё, у сердца.

В следующие месяцы приходили ко мне – не прямые от Рейгана, но через влиятельных вашингтонских лиц – предложения обсудить возможную нашу с ним встречу. Даже и американский посол в Риме послал такой запрос своему знакомцу адвокату Гайлеру, защищавшему наш Фонд: при каких условиях принял бы я приглашение нового Президента посетить Белый дом? Я отвечал всем посредникам одинаково и с совершенной прямотой: если при встрече будет возможность существенного разговора – я готов приехать; если планируется символическая церемония – нет.

В начале зимы 1981/82 через конгрессмена Кемпа и сенатора Джексона стали доходить до нас слухи, что в Белом доме готовится официальное приглашение мне, уже «лежит на столе». В начале зимы! – когда я особенно погружаюсь в невылазность работы, не выезжаю за ворота, ни даже к парикмахеру, жена меня стрижёт. Говорю Але: «Буду оттягивать до весны». Она: «Да какое ты право имеешь? как ты можешь диктовать Президенту время?»

Однако стал я размышлять. Может ли что реальное сделать Рейган, чтобы круто изменить отношение Соединённых Штатов к исторической России в отличие от СССР? (Да любая американская администрация по-настоящему не свободна, она под сильным влиянием и явных, и неявных кругов.) Он мог лишь высказываться дружелюбно к России – и делал это. В лучшем случае я мог желать от Рейгана только небольшого усвоения русской точки зрения, чтоб это отразилось хотя бы на части радиовещания. Укреплять Рейгана против коммунизма? К счастью, он в этом не нуждался. Рейган и так совершает немало, хотя бы экономику вытягивает. Этой зимой я впервые стал смотреть и телевизионные новости (раньше – только радио), ещё убеждался в человечности Рейгана, душевности, юморе, – и охотно был бы готов ему помочь, если бы он решил, что в том нуждается. Но долог путь обсуждений, а ещё дольше для него путь самих действий. А поехать мне в Вашингтон – неизбежно ещё с кем-то встречаться, в чём-то участвовать, выступать перед прессой, по крайней мере неделю потерять, разрушить работу, – а толк-то вряд ли будет, стоит ли того? В общем, хотел я, чтобы встреча, если неизбежна, – была бы попозже.

И зима, в