Я десять лет рассказывала Айн Рэнд о своих религиозных убеждениях и даже пыталась обратить ее. Она не соглашалась со мной. Она слушала меня с большим вниманием, однако я так и не сумела убедить ее, потому что она была такой, какой была. Прирожденной атеисткой.

К какому христианскому исповеданию вы принадлежите?

Евангелическому. Я посещаю церковь Кущей. А до того ходила в церковь, именуемую британцами англиканской, здесь ее зовут епископальной.

Вы рассказывали мисс Рэнд об изменении?

Через двенадцать лет работы у них я сделалась евангелисткой и стала рассказывать ей о Боге и даже пытаться обратить в свою веру. И она сказала: ты стала по-другому говорить о Боге… более убедительно.

Что она хотела этим сказать?

Я всегда посещала церковь, будь то англиканская или епископальная. Ходила и все. Я жила в Бруклине и в течение двух лет каждое воскресенье ходила по Манхэттену, разыскивая церковь. Я побывала в нескольких церквях, но так и не сумела найти такой, какой искала, а потом вдруг в Бруклине наткнулась на церковь, именуемую «Бруклинские евангелические кущи»[320]. И когда я пришла туда в первый раз, я поняла, что это мое, что я дома.

Должно быть, вы были очень крепки в своей вере, раз мисс Рэнд не смогла уговорить вас отказаться от нее?

Она не пыталась сделать это. Мы часто говорили на эту тему. Она рассказывала мне, во что верит, и мы спорили. Это я пыталась обратить ее, но она даже не пробовала этого.

И что же она делала?

Она говорила мне, что в Бога не верит, что такова природа атеизма. Она была убеждена в том, что существование личности оканчивается со смертью, что память умирает. Потусторонней жизни не существует. Она была совершенно уверена в этом, а я была совершенно уверена в обратном. Мы разговаривали об этом; мы часто спорили, особенно в последние несколько лет перед ее смертью. Она с большим уважением относилась к моей вере.

Давайте вернемся к смерти мисс Рэнд. Сопровождали ли ее какие-нибудь особые обстоятельства?

Это было медленное угасание. Люди не поверят мне, однако можно заставить себя умереть. Она не имела желания жить, и ей это было несложно. После того как я вернулась с Барбадоса, где гостила у своих родственников — я не знала, что она находится в таком плохом состоянии — я каждый день была у нее в госпитале. Договоренность была такая, что я буду продолжать работать на нее в госпитале, потому что у нее не было более близкого человека, чем я. Потом оказалось, что жить ей остается недолго, и доктора сказали, что она может вернуться домой, если за ней будет хороший уход.

Мы с Леонардом Пейкоффом посетили ее квартиру и устроили так, что вся ее просторная спальня превратилась в больничную палату. Мы взяли из госпиталя кровати и все прочее, необходимое для больничного окружения. Потом она вернулась к себе, и я была у себя дома, когда она умерла. В ту ночь никто не ожидал ее смерти. С ней ночевала сиделка, потому что я никогда не ночевала там. Закончив свои дела, я отправилась к себе домой, это был вечер пятницы. На следующее утро, очень рано, около 9:30, мне позвонил Леонард и сказал, что она умерла. Я была искренне удивлена. Конечно, знаешь, что это случится со всеми нами, но когда смерть приходит, это всегда становится потрясением.

Она что-нибудь сказала вам при последней встрече?

У нее уже не было сил говорить. В последние часы своей жизни она почти не говорила. Только настаивала на том, чтобы телевизор оставался включенным. Но я знаю, что она не смотрела передачу: она лежала и смотрела в пространство. И по сути дела, не говорила.

А как она относилась к смерти? Как встречала ее?

Она не боялась. Она не была в унынии, потому что всегда считала, что когда смерть придет, настанет конец всему. Умирает мозг, и ты ничего не знаешь. И никогда не проснешься. В это она верила. И достигла такого состояния ума, которое примиряло ее с тем фактом, что ее больше не будет.

Она кого-нибудь звала?

Не помню, чтобы она кого-то выделяла. Она оставалась спокойной. Она умерла вскоре после того, как ее привезли из госпиталя. Она просто существовала. Мы кормили ее, не вставляли никаких трубок. Она принимала жидкую пищу, никаких катетеров и капельниц, и она умерла.

Какое последнее воспоминание об Айн Рэнд осталось у вас?

Леонард Пейкофф позвонил мне на Барбадос, сказал, что она легла в больницу, спросил, могу ли я вернуться. Я сказала ему да, вылетела на следующем же самолете, который был на следующий день, приехала в ее госпиталь и посещала ее каждый день, пока врачи не сказали, что ничего больше сделать не могут и лучше, чтобы она умерла дома.

Когда я увидела ее в госпитале, она сказала: «Ох, Элли, ты вернулась». Я сказала ей: «Да». А она говорит: «Только никаких обращений в веру на смертном одре!»

Патрик O’Коннор был редактором Айн Рэнд в издательстве New American Library в конце 1960-х и начале 1970-х годов.

Дата интервью: 14 февраля 1997 года.

Скотт Макконнелл: Какое ваше самое яркое воспоминание об Айн Рэнд?

Патрик O’Коннор: У меня было много предвзятых идей. Перед нашим знакомством я прочел все ее книги, пытаясь понять, почему они так хорошо продаются.

Как-то вечером я встретился на вечеринке с одной знакомой, которая сказала, что знает Айн Рэнд, и я сказал: «O, я прочел все ее книги и понял, почему они так хорошо продаются». Знакомая спросила: «Почему?» И я сказал: «Потому что она пишет самые лучшие детские книги в Америке». Моя знакомая, по всей видимости, передала мисс Рэнд эти слова, потому что несколько лет спустя, когда мы познакомились и стали хорошими друзьями, она сказала мне: «Так это вы говорили, что я пишу детские книги, не так ли?» Мы посмеялись.

Что вы подразумевали под «детскими книгами»?

Книги для молодежи — занимательные книги для подрастающего поколения.

Почему же не просто для взрослых?

Потому что это эпос вагнерианского масштаба. Секс в высшей своей плоскости, и это чудесно, но это в основном литература для только что повзрослевших людей, за это я и любил ее книги.

Получается, что вы не согласны с ее философией?

Я троцкист. И коммунист.

Почему вы считаете себя троцкистом?

Я — представитель американского рабочего класса. Я человек старый, мне семьдесят один год, и кстати, я — антисталинист с 1941 года. Я принадлежу к старому, радикальному левому крылу демократической партии тридцатых годов, — я — радикальный демократ, то есть социалист. Таким я родился и своих убеждений не изменил.