К примеру, главный бухгалтер Шацкий, человек довольно высокомерный, особенно с рядовым персоналом, получил «похоронку» на сына и впал в глубокую депрессию. Незадолго перед тем он потерял жену, так что с горя почти перестал есть и зарос грязью.

– Что тут сделаешь, товарищ главный бухгалтер, – глубокомысленно рассуждала Цокотуха, – даже и не говорите, ужасное, конечно, несчастье. Будь я на вашем месте, просто не знаю, что бы над собой сделала, потому что это уму непостижимо. Но кто я такая? Прямо скажем – никто, так, букашка незаметная. А вы-то, вы – это совсем другое дело! Вы крупный ответственный работник, отец героя, это же понимать надо! Война! Ничего не скажешь, ужасно! Все очень вас уважают, я считаю, вы должны, нет, просто обязаны служить примером для нас, простых сотрудников. Вы человек необыкновенной стойкости, я всем это говорю. Что делать? К тому же, Анатолий Христофорович, вы такой видный мужчина, многие женщины на вас заглядываются. Ну вот, опять заплакали, совсем как маленький. Как вам не стыдно? Я вам прямо скажу: все мы там будем, а у вас, товарищ главный бухгалтер, еще все впереди. Все перемелется, вот увидите!

Шацкий грубо орал на неотвязную утешительницу, один раз даже запустил в нее тяжелым пресс-папье и чуть было не попал, но она не унималась. И потихонечку-полегонечку он опять втянулся в общественные дела, хотя, конечно, это был уже другой человек, не такой, как прежде.

В то новое, страшное время трест принужден был работать с небывалыми, неслыханными перегрузками. Недосыпание, постоянный подспудный страх сурового наказания за любое, даже самое незначительное упущение, создавали в коллективе нездоровую обстановку. Машинисткам приходилось хуже всех. Они печатали день и ночь, без выходных, иногда неделями напролет не покидая холодные, кое-как приспособленные под контору помещения. Ко всему прочему, Рубакин, и прежде не отличавшийся особенной мягкостью характера, сделался просто невыносимым. Постоянно нетрезвый, он без дела слонялся из комнаты в комнату и развлекался мелочными придирками к подчиненным, а стоило тем выказать хотя бы тень возмущения, начинал яростно материться, стучать кулаками и брызгать слюной. Изможденным женщинам приходилось делать вид, что ничего особенного не происходит, и проглатывать все обиды. Деваться-то им было некуда. Многие безотчетно потянулись к Антонине Ивановне, даже те, кто прежде ее недолюбливал. То одна, то другая забегала к ней и отчаянным шепотом, с оглядкой на дверь, поносила ненавистного управляющего. Сама Цокотуха, ни на минуту не прекращавшая барабанить по клавишам, придерживалась прямо противоположного мнения:

– Нет, нет и нет! – горячо возражала она. – Ну и что с того, что Федот Антипыч строг? И правильно, что строг, а иначе с нами нельзя! Ведь страшно даже подумать, что может случиться! Милая вы моя, должна же быть трудовая дисциплина, ведь правда? Он крупнейший государственный деятель, да-да, государственный, на нем лежит груз ответственности, а мы с вами – что такое? Обыкновенные самые люди. Ведь правда? Мы же сами его доводим и обижаемся потом, а у него нервы, он же на износ работает, ведь правда? А в глубине души он просто чудесный, деликатнейший человек, умница! Я-то знаю! Вы не поверите, какое это золотое сердце! Его же поддержать надо, а мы с вами только огорчаем его все время. И ничего он не пьяница! Кто из мужчин теперь немножечко не выпивает? Ведь правда? Говорят, кто не пьет, тот дурной человек, а он нет, он добрый, его просто понять надо. Я вам так скажу: много я на своем веку начальников перевидала, а наш Федот Антипыч всем им даст сто очков вперед. Ах, какой он прекрасный человек! Милая вы моя! И выдающийся руководитель! Ведь правда?

В ответ на подобные речи, «милые» ужасно возмущались, называли ее «дурой набитой» и удалялись с гордо поднятой головой. Уязвленное их самолюбие получало все же некоторое удовлетворение, хотя бы от того, как они с нею обошлись. А какая бывала потеха, когда «выдающийся руководитель» и «золотой человек» из-за какой-нибудь ничтожной, даже мнимой ошибки, якобы допущенной в тексте Цокотухой, топал на нее ногами и орал так, что дребезжали толстые оконные стекла.

Когда наши войска перешли наконец в наступление, оптимизм Антонины Ивановны достиг просто-таки невероятных пределов. Каждому, кто попадался ей на пути, она на тысячу ладов пересказывала радостные вести, и без нее прекрасно всем известные.

– Вы слышали? – в полнейшем восторге верещала она. – Наши взяли город Истру! Знаете, мы уничтожили семь ихних артиллерийских установок и больше двухсот солдат! Или трехсот? Ну, все равно! Вы что, не понимаете? Скоро же войне конец! Ведь правда? Теперь-то уж совсем скоро!

Из-за этой ее восторженности многие чувствовали к ней какую-то странную неприязнь и старались обходить стороной.

А между тем в результате систематического недоедания у Антонины Ивановны начался отек ног. Они у нее сделались безобразно толстыми, это неприятно бросалось в глаза, даже при ее довольно полной от природы фигуре. В довершение стало ухудшаться зрение.

– Знаете, мне иногда кажется, что я немножечко хуже стала видеть, – как-то между прочим сообщила она случайным слушательницам, – но это все ничего, это пройдет. Надо только хорошенько промыть глаза чаем и денек отдохнуть. Все как рукой снимет, вот увидите!

– Вчера я случайно забежала к глазнику, – рассказывала она через месяц, – вы бы только знали, какой это замечательный специалист! Такой интеллигентный, внимательный, что любо-дорого! Он очень-очень тщательно меня осмотрел, а потом, говорит: «Все это у вас, Антонина Ивановна, пустяки, ну просто сущие пустяки!» Вот выписал мне, на всякий случай, очки, посмотрите, какие хорошенькие. Красивые, правда? Лидушка, моя доченька, как только их увидела, сразу сказала, что они очень-очень мне идут. Ведь правда? Я в них гораздо солидней выгляжу. Правда же? А то я раньше немножко несолидно выглядела, помните, вы мне сами иногда это говорили? Выходит, мне даже повезло, ведь правда? Я вообще ужасно везучая. И Лидушка у меня такая умная, заботливая девочка!

И она счастливо, заразительно смеялась, запрокинув назад голову. А радоваться особенно было нечему. У нее развивался туберкулезный процесс, неуклонно пожиравший «колбочки» на сетчатке глаз, так что слепота была неизбежна. Доктор, сухой, безразличный ко всему казах, прямо ей заявил:

– Ну чего, мамаша, может, годика полтора еще протянете, если, конечно, немедленно бросите работать. Хотя – вряд ли. Следующий!

Цокотуха в тот вечер даже немного всплакнула, а потом решила, что все как-нибудь само обойдется. Бросить работу ей было никак нельзя. Как бы она тогда прожила со своей Лидушкой? На следующий день она подкараулила в коридоре Рубакина и, неуверенно запинаясь, пробормотала, что ей стало «немножечко неудобно» работать по вечерам, потому что у нее теперь «глаза побаливают», но она «все понимает», и если никак нельзя освободить ее от сверхурочной работы, то, может быть, ей разрешат пересесть поближе к лампе?

– У-тю-тю-тю-тю! Глазки у ней болят, – возмутился Рубакин, – у всех болят! У меня, может, тоже чего-нибудь болит. Постыдилась бы, здоровая баба, вон задницу какую наела, а тоже туда же – симулировать! Пользуешься, Тонька, моим хорошим к тебе отношением. Ну погоди, доберусь я до тебя! – и икнул.