– Во. Слежнева Николая.

Егор Лукич сам уселся за столик, нацепил на нос круглые очки в тонкой стальной оправе.

– Поглядим.

– Так, статья… Гм. Родился, учился… Точно – орденоносец… был. Гм. О! Вот так фрукт!

Евгению Семеновичу сделалось вдруг нехорошо. Полковник сохранял дружелюбный вид, но острое чувство опасности накатило волной.

– Ясненько. Знаешь, Слепко, за кого ты меня просишь?

– Я говорил уже, товарищ полковник, что сегодня впервые услышал об этом типе.

– Ну так знай. Был твой Слежнев стахановцем, был орденоносцем. Когда немец подошел, он добровольцем на фронт записался, вместе со всей своей стахановской бригадой. В первом же бою, как фрицы на них поперли, развернул дружок твой Колька пулемет на сто восемьдесят градусов да всех своих, кто с ним в окопе был, положил. Ну и руки в гору, конечно. Наши в контратаку пошли и отбили его. Должны были тут же кончить, но решили наверх отправить, в дивизию, чтобы там следствие провели по всей форме военного времени и расстреляли образцово-показательно. А тут как раз приказ вышел всех бывших шахтеров сюда отправлять, независимо от степени вины. Такие дела. Что скажешь?

– Нельзя таких живыми оставлять.

– А он бы и не остался, кабы Бирюков его не пригрел. Родственная душа, видать. Ну чего, и этого тоже будем в маркшейдера переводить?

– Вы что? Да я его, гада, своими руками!

– Думай вперед, прежде чем нюни распускать. А то был тут до тебя один, тоже жалостливый. Усек?

– Так точно, усек, товарищ полковник!

– Ну и молодец. А с балаганами это ты хорошо придумал, одобряю, что бы там кто ни говорил. С такой текучкой, как сейчас, нам с тобой шахту вовремя не пустить. Короче, утвердил я твое рацпредложение. Послезавтра прибудет новый эшелон, а в пятницу отряд на станцию пошлю, старые вагоны разбирать. Война все спишет. Правильно?

– Да. Знаете, я тоже…

– Свободен!

Слепко вышел на улицу. Опять задуло, хорошо еще, что в спину. «Плечи, говоришь, расправить? Пар, значит. Сегодня есть, а завтра нет меня? Вот мы и посмотрим, вот и выясним наконец, что я такое. И если окажется, что… Туда мне и дорога, не жалко. Плечи расправить? Метров сто еще». Придя к себе, он принял еще с полстаканчика и лег спать.

Разбудил его Федор Максимович.

– Ты чего это, Женька, вызвал раньше времени машину, а сам разоспался, аки сурок. Вставай скорей!

Евгений Семенович вспомнил, что собирался из ложной гуманности сократить время пребывания зэков на морозе. «Нет уж, пусть мерзнут, сволочи!» Время поджимало. Он поспешно оделся, умываться не стал, только порубал скоренько каши да глотнул чаю. Нужду справил прямо у крыльца. Глянул в кузов. Ему показалось, что там сидят мертвецы и смотрят на него, хотя, конечно, никого там не было. Уселся рядом с шофером, укутался.

– Поехали!

– Чего так долго? – спросил шофер.

– Не твое собачье дело!

Через несколько минут машина въехала в ворота лагеря, распахнутые, по зимнему времени, настежь. Вышки по углам высокого забора пустовали. Он надвинул поглубже шапку, зарылся в овчину и задремал.

За всю смену Слепко ни разу не посмотрел в сторону проклятого Кузьки. Тот тоже не подавал виду. Евгений Семенович пытался, правда, угадать в его окружении Слежнева, но среди заросших грязью, замотанных в лохмотья бородачей это было безнадежное дело. После смены он все-таки не утерпел и подошел к коварному бригадиру.

– Бирюков!

– Я, гражданин начальник!

– Вот что Бирюков, ты небось надеешься, что я тебе помогать стану?

– Никак нет, и в мыслях не держал, гражданин начальник.

– Можешь идти. Нет, стой! Знаешь, за что твой Слежнев сюда попал?

– Знаю.

– И все-таки просил за него? Он же враг, таких же давить надо, как… клопов!

– Если вы моим мнением интересуетесь, то я ему не судья. Дурак он просто, пацан. Вы о жене моей ничего не знаете?

– Нет. Там немцы сейчас.

– А где теперь линия фронта, не скажете? – вдруг как-то особенно оживился Кузька.

– От Москвы их отбили, так что не рассчитывай!

– От Москвы отбили? Ну тогда конечно!

Зэки получили приказ грузиться и побригадно побежали на выход.

– Я раньше думал, что с тобой несправедливо поступили, жалел, а теперь вижу – все правильно! Тут тебе самое место!

– И вам тоже, гражданин начальник, самое тут место. Все правильно. Только учти, Слепко, я еще тебя переживу! – уже на бегу, обернувшись, выкрикнул Бирюков. Он легко вскочил на борт, угрем ввинтился в гущу черных зэковских тел и исчез, растворился в этой гуще.

С мужем Антонина Ивановна развелась давным-давно, и жили они вдвоем с дочерью, школьницей. Девочка являлась единственным утешением в ее жизни, потому что какие еще могли быть радости, если женщине за сорок, оклад – триста восемьдесят рублей и приходилось как-то существовать на эти деньги.

От всех невзгод ее спасал чрезвычайно общительный характер, а также, врожденное чувство оптимизма. Даже в самых тяжелых жизненных обстоятельствах она умудрялась находить что-нибудь хорошее и обязательно сообщала всем и каждому о таких своих открытиях. Поговорить она действительно любила, так что если находился какой-нибудь слушатель, хоть бы и соседская кошка, цокочущая ее скороговорочка не смолкала ни на минуту. Однажды еще на прежнем месте службы кто-то привел к ней пятилетнего мальчугана. Тот слушал, слушал очень внимательно, а потом спросил, насупив лобик: «Тетя, вы – Муха-Цокотуха?» Это прозвище до того ей шло, что прилипло на всю жизнь. Многие прямо так к ней и обращались и не знали даже, как ее звали на самом деле. Она не обижалась. Она, кажется, никогда ни на кого не обижалась.

Антонина Ивановна работала в аппарате угольного треста, чем очень гордилась. Перед тем она много лет просидела в конторе одной шахты, но в один прекрасный день все тамошнее руководство было арестовано. Управляющий трестом товарищ Рубакин пожалел ее и взял к себе. Она была машинисткой очень высокой квалификации, печатала замечательно быстро и почти без ошибок. К тому же, несмотря на всю свою внешнюю бойкость, женщиной она была довольно стеснительной и, по существу, безответной. Новое начальство уговорило ее переехать из поселка, где у нее имелся небольшой собственный домик. Взамен ей пообещали предоставить хорошее жилье в городе, да как-то об этом забыли, что ли, а напомнить она не решилась. Так что пришлось им с дочкой ютиться в жуткой халупе.

Когда началась война, продукты очень подорожали, а денег Антонина Ивановна получала по-прежнему мало. Паек ей тоже назначили самый мизерный, но все равно она оставалась жизнерадостной, как птичка. Сводки с фронта становились все мрачнее. Вскоре их трест эвакуировали в Северный Казахстан, где все было чужим и неприветливым. Многие сотрудники, оставшись без кола и двора, как говорится, опустили руки. Однако Цокотуха находила что-то обнадеживающее даже и в этом несчастье, ее незатейливая болтовня немного успокаивала и согревала остальных.