– Новый комендант Самары майор Василий Молостов, – пояснил Тимофей. – Дутый индюк! Со здешними лучшими людьми знаться не хочет, страшась опорочить свое якобы доброе имя…

Данила Рукавкин вздохнул, проводил укатившую в пыльном облаке коляску равнодушным взглядом – свои мысли в голове теснились. Сказал, и на душе стало легче:

– От Пензы и до Москвы, это верно, совсем недалече. Ежели тамошние мужики подымутся всем скопом да работные люди на заводах встанут за государя, тогда ждать будем новых добрых вестей.

– Слабо воинство из мужиков. – Тимофей поскреб ногтем затылок. – Вона как под Самарой-то вышло. Кинулись мы в драку, а егеря в нас – бах-бах залпами… Надобно государю как-то регулярное войско себе на подмогу звать…

Пока шли от Вознесенской церкви, Иван Халевин успел сообщить Тимофею, что смертный приговор ему отменили, били батогами и отпустили домой. Данилу батогами не били, потому как он по указу Екатерины Алексеевны, будучи депутатом, освобождался от телесного наказания пожизненно.

– Зато Семену Володимирцеву куда как лихо досталось, – сказал на это Данила. – Били его езжалым кнутом пятьдесят раз, заклеймили литерами «Б» и «И», что значит «бунтовщик и изменник», и отправили в каторжные работы навечно…

– Жаль Семена, – искренне проговорил Тимофей Чабаев. – Знавал я его еще по Сызрани. Сгибнет теперь бесследно в рудниках, невесть где закопают его чужие люди… Ну а что с Балахонцевым да нашим сотоварищем Ильей Счепачевым? С ними как обошлась матушка царица?

Данила остановился – они поравнялись с Успенской церковью, а там, вверх проулок, подворье Рукавкиных. Торопясь, он сообщил Чабаеву все, что самому удалось прознать:

– Балахонцеву, слух был, вышел смертный приговор за самовольное оставление государеву атаману города Самары с пушками. Поручика Счепачева, сказывали в секретный комиссии, лишили офицерства, прогнали шесть раз сквозь строй солдат из тысячи человек и били шпицрутенами… Еле живого кинули в камеру, а как придет в себя, велено сослать в безысходную службу, в дальний сибирский гарнизон.

– Жаль поручика, право… Да и Ивана Кондратьевича жаль, особого зла мы от него не видывали. Стало быть, таков был его жребий на земле, – вздохнул Тимофей Чабаев и перекрестился, помянув знакомцев, одному из которых, быть может, днями уже смерть принять выпало на горькую долю[33].

– Не нами сотворено такое лиходейство, не на нашей душе и грех будет, – отозвался Данила Рукавкин и попросил Ивана Халевина: – Так я к дому поспешу, а ты, Иван, по пути занеси в комендантскую канцелярию и мой билет от секретной комиссии об освобождении меня из-под караула.

Иван Халевин взял у Данилы лист казенной бумаги, простился с Рукавкиным и Чабаевым – Тимофей обещал вечером зайти к друзьям, – и все трое разошлись.

Билось сердце и подрагивали ноги, когда Данила подходил к родному подворью, когда сквозь забор, ворота и закрытую калитку пытался увидеть, вернее почувствовать, все ли в доме благополучно. Жива ли, здорова его Дарьюшка, теперь уже воистину белая от седины лебедушка?

«Господи, храни нас…» – С этими мыслями Данила тихонько толкнул калитку от себя…

Согнутый после драгунской пули, которая рикошетом от железной петли на воротах ударила в спину, Герасим стоял у широкой кади спиной к воротам и осторожно поднимал бадью с водой.

«Должно, коней поить собрался», – успел подумать Данила. Герасим услышал скрип петель, глянул через плечо, охнул, выронил бадью на землю, окатив пыльные сапоги, и неуклюже повернулся к хозяину. И вдруг заголосил нечто нечленораздельное, словно пьяный пропойца, выбитый половыми из питейного дома, заковылял на больных ногах навстречу Даниле, широко расставив руки. Рыжая и курчавая, давно не стриженная борода тряслась, светло-голубые глаза увлажнились: не понять было, смеется Герасим или плачет от радости.

Крепко троекратно обнялись. Данила ласково похлопал Герасима по вздрагивающим плечам, пробормотал смущенно:

– Ну, будет, брат, будет. Видишь же, жив-здоров и на дыбе не покалечен… Ну, что наши? Все здоровы, все ли благополучно?

Герасим, улыбаясь сквозь слезы и смущаясь – надо же, слезливой бабе уподобился, – потискал Данилу за плечи, головой покачал: исхудал-то как!.. Да и по тюрьмам поизносился… И едва не убил Данилу нежданным сообщением:

– Живы, Данилушка! Шлава богу, вше живы. А у наш радошть нешкажанная – Тимоша объявилша! Вона, шмотри, в окно выглядывает! Живой и ждоровый наш кажак!

– Тимоша?! – не веря ушам своим, воскликнул Данила и, шагнув через образовавшийся от упавшей бадьи ручей, поспешил к крыльцу: в распахнутом настежь окне мелькнуло родное и в то же время будто чужое лицо со шрамом на правой щеке. Мелькнуло и пропало, только крик вылетел на подворье:

– Бабушка Дарья! Глянь, кто пришел!

Тяжким, но несказанно радостным грузом повисла на Даниле Дарья, едва он успел вступить в темные сени с родными запахами выделанных кож, которые извечно хранились в чулане за дверью…

Нескоро улеглись первые радости, сумбурные вопросы, и только после ужина, отмывшись в бане, Данила усадил около себя Дарьюшку и до неузнаваемости повзрослевшего внука Тимошу, Герасима и его семейство и первым начал рассказ о своих злосчастных днях и месяцах в далекой казанской тюрьме.

– Эх, Тимоша! – И Данила ласково потрепал внука по мягким волосам. – Как оставил государев атаман Илья Федорович после тяжкого боя Самару, вознамерился я было кинуться впереди царицыных полков санным трактом к Оренбургу тебя искать и встать рядом… Потом, через неделю, прознали мы в Самаре, что к Илье Федоровичу подоспел с подмогой атаман Тоцкой крепости Чулошников. И подумалось мне: а вдруг и ты с тем атаманбм попал в пригород Алексеевск? С той лишь целью – узнать о тебе – упросил поганого майора Муфеля дозволения быть при нем для разных посылок… При мне и случился тот страшный и кровопролитный бой, когда полковник Гринев брал штурмом пригород… Весь день ездил я по Алексеевску, побитых разглядывал да взятых в плен расспрашивал, нет ли среди них Опоркиных, чтоб о тебе какую весточку получить… Не отыскался Маркел с братьями, вернее, с братом Тарасом. Что Ерофей убит, я знал уже…

Тимошка машинально – видно, уже вошло в привычку, когда волнуется, – провел пальцем по глубокому рубцу на щеке. Шрам – след сабельного удара – изуродовал некогда красивое лицо, разрезав щеку от подбородка до виска.

– Я тем временем был при нашей государыне Устинье Петровне в стражах, как государь Петр Федорович повелел, – начал было рассказывать Тимоша, но Данила прервал недоуменным вопросом:

– Как при Устинье Петровне? Неужто при Кузнецовой, Тимоша?