Было уже за полночь, в доме Рукавкиных спали, когда кто-то торкнулся в калитку. У амбара неистовым лаем всполошил хозяина сторожевой пес. Подхватившись с постели, набросив на рубаху кафтан, Данила с ружьем выскочил на крыльцо – после душной избы с Волги на него пахнуло свежим ночным ветерком.

– Полкан, цыть ты! – прикрикнул Данила на пса, который кидался к воротам, вставая на задние лапы и натягивая длинную цепь. И к калитке со спросом: – Кого господь принес?

– Данила, открой, это я.

Данила сразу узнал голос Тимофея Чабаева, привязал пса на короткий поводок у конуры, пошел открывать калитку. Около его подворья стояли два спешенных всадника – Тимофей Чабаев и еще кто-то высокий и плечистый, в длинном кафтане, в суконной мурмолке. Оба с ружьями.

– Отопри ворота, коней ввести ненадолго… Проститься заехали.

Коней привязывать не стали.

– В дом войдете? – спросил Данила, вглядываясь в спутника Тимофея, и не сдержал невольного удивления. – Отец Данила? Какими судьбами? Вот так встреча…

Вторым всадником был Данила Прокофьев, бывший священник Успенской церкви, который так лихо дрался с драгунами на льду при обороне города от Муфеля… Узнав, вспомнил о дне, когда государь Петр Федорович взял Казань и выпустил из тюрьмы колодников. Тогда-то прямо-таки чудом столкнулись они с попом Прокофьевым и с бывшим протопопом Андреем Ивановым в несметном людском водовороте. На спрос Данилы Рукавкина, каково его дело, протопоп всплеснул исхудавшими ладонями и запричитал, что оглашен был ему и всем бывшим самарским священникам тягчайший приговор: протопопа Андрея Иванова «повесить на самом том месте, где он стал изменником, то есть в городе Самаре, а священников, лиша священства, пересечь всех кнутом и послать в каторжные работы». Правда, после занятия Казани войсками государыни Екатерины протопоп Андрей не осмелился следовать за Петром Федоровичем, возвратился в следственную комиссию, за что и был милован: смертный приговор ему заменили посылкой в монастырь на покаяние. И направился теперь бывший самарский протопоп в Рапфскую пустынь… Прокофьева вторично схватили под Казанью.

Данила Прокофьев, видя на лице Рукавкина великое недоумение, коротко пояснил:

– Бежал я с этапа, караванный старшина… Думаю, иные дела ждут, не резон мне спешить в подземелье к каторжным работам.

– Куда же вы теперь? – с сочувствием в голосе спросил Данила.

– К государю Петру Федоровичу подадимся, – твердо проговорил Тимофей Чабаев. – Он теперь, слышно, снова к Волге повернулся, надобно и нам встречь нашему государю поспешать.

– Да чем можете вы ему помочь? – с отчаянием чуть не выкрикнул Данила. – Вон, слышно, многие полки с турецкой войны на усмирение мятежа посланы… Обложат государя Петра Федоровича так, что и не скокнуть будет горемычному!

– Мир велик, и велика его сила! – возразил на это Тимофей Чабаев. – Море каплями полнится. Даст бог, и наши четыре кулака в драке сгодятся… Прощевай, караванный старшина, и не поминай лихом, ежели что…

– Бог вам в помощь, братья. Давайте обнимемся на прощание… – И стоял у открытой калитки, слушал затихающий конский топот, мял через рубаху ноющую грудь: вот и еще двое ушли из его жизни… Они еще живы, но едут навстречу неминуемой гибели, потому как такие люди из смертного боя живыми не выходят…

Спустя неделю по тайному отъезду Тимофея Чабаева и беглого Данилы Прокофьева в Самару пришла спешная депеша: Пугачев, захватив Саратов, в городе надолго закрепиться не смог, принужден был выступить к Царицыну.

И тогда Тимоша принял решение немедля ехать в Петербург.

– Видишь, дедушка, уходит государь от Москвы! Знать, царицыны ненавистные генералы сильнее…

– Ох, горе нам, Тимоша, – причитал Данила, не зная, как отговорить внука от задуманного, да и надо ли отговаривать. – Топор своего дорубится! Сказывают люди злую присказку: посади коту хвост в лещёдку[35], так пойдет по чердакам не от хорошей жизни. Вот и у Петра Федоровича пошла такая же неустройка…

– Насели те генералы на государя, словно волки на оленя… Гонят его в степи. Устинью Петровну ему из неволи не выручить, самому бы как плахи избежать… Так хоть я рядом с ней буду, при случае о себе какую-нито весточку дам. Все легче ей, голубушке, на душе станет.

Всем домом, в слезах, провожали Тимошку ранним утром последнего августовского дня. Проводили и с надеждой ждали вестей – вдруг да обернется еще судьба лицом к Петру Федоровичу, вдруг да поднимутся ему в помощь донские да запорожские казаки…

И дождались… черной вести: схватили Петра Федоровича его ненадежные соратники из богатых яицких казаков, связали и четырнадцатого сентября привезли на Бурдаринский форпост. Такая судьба ему выпала – откуда начал он свой поход за мужицкую волю, туда и привезли связанного… А потом, десятого января 1775 года, была казнь Емельяну Ивановичу Пугачеву и его верным сподвижникам…

В глубокую печаль впал Данила Рукавкин, много дней не выходил из дома на улицу, чего-то еще ждал – может, возвращения Тимоши из Петербурга, откуда пришло уже не одно письмо от него, а может, вечерними сумерками ждал, что стукнет осторожная рука и на пороге встанет государев походный атаман Илья Федорович Арапов, одетый мужиком, попросит укрыть его от чужого шалого глаза…

И, вспомнив просьбу Ильи Федоровича, после долгих раздумий, сел-таки писать воспоминания о давнем своем хождении в неведомую Хорезмскую землю. Тогда-то и легли на бумагу эти слова одного из отважных российских первопроходцев, самарского купца Данилы Рукавкина:

2

Писали потом придворные историки, что спустя без малого тридцать лет, в 1803 году, молодой император Александр Первый, обходя казематы Кексгольмской крепости, в одной из камер увидел седую женщину… На вопрос императора – кто она и за что посажена, ему ответили, что это вторая жена Емельяна Пугачева казачка Устинья Петровна, дочь Кузнецова. Император Александр якобы сжалился над бедной женщиной и повелел, освободив из крепости, переселить на жительство в посад под надзор жандармов… Однако и это запоздалое полупомилование не было выполнено.